"Вячеслав Иванов. Перевернутое небо (Записки о Пастернаке, окончание)" - читать интересную книгу автора

Леонидович, рассказывая нам, неожиданно дал оценку своего ответа: "И вот
вспомнил, могу сказать, что ответил удачно". Он имел в виду подлинность
ответа - он ведь сам невысоко ценил Мандельштама. И он сказал Сталину: "Мы,
поэты, ревнуем друг друга, как женщины" (признание, для Пастернака очень
откровенное, но удивительно, что это личное самораскрытие он адресовал
Сталину). "Но если вас интересует мнение о нем как о поэте людей, знающих
толк в поэзии, - очень высокое". Иначе говоря, Пастернак вместо ответа о
своем мнении, которое и не было высоким, сослался на общее суждение. Сталин
ответил несколько раздраженно: "Почему же вы не предпринимаете ничего, чтобы
облегчить его судьбу?" Пастернак возразил встречным вопросом: "Вы же мне
звоните, уже зная, что я что-то предпринимал?" - он имел в виду свое
обращение к Бухарину. Разговор на этом оборвался. Пастернак был недоволен
тем, что он прервался, и тем, что шум в коридоре, среди которого был
разговор при соседях, помешал ему сказать то, что он хотел. Он пытался снова
соединиться со Сталиным, но его не соединили. А он хотел позвонить именно
сразу же, чтобы ответить на вопрос, который был ему задан по поводу того,
что он предполагает по поводу причин ареста. Он же знал, что это касается
всего их круга и Ахматовой, которой Мандельштам мог читать стихотворение,
это было опасно. И поэтому он хотел продолжить разговор, но не смог.
В этом рассказе было много из того, что я раньше слышал в разных
пересказах этого разговора. Но ведь сейчас это было воспоминание спустя 24
года - и уже человека преклонного возраста, который мог что-то не удержать в
памяти или сместить. Не было фразы о том, что Пастернак хотел бы говорить со
Сталиным о жизни и смерти. Его теперешний пересказ был скорее сосредоточен
на их несогласии из-за взаимонепонимания. Таким тогда Пастернаку хотелось
вспоминать этот разговор.
Я должен добавить к этому, что как-то раз Пастернак вернулся к своим
отношениям с Мандельштамом много позднее, уже после всего с ним самим
случившегося после присуждения нобелевской премии. Как-то Борис Леонидович,
как обычно, заглянул к нам по окончании своей работы в середине дня, что
часто совпадало с нашим обедом.
В этом разговоре Пастернак рассказал, что после воронежской ссылки
Мандельштам приезжал к нему в Переделкино. Он старался уверить Пастернака,
что тот недооценивает Сталина. На Пастернака он произвел впечатление
сумасшедшего.
Но вернусь к тому дню, когда я с Якобсоном приезжал в Переделкино к
Пастернаку. Когда мы подходили к его даче, Якобсон сказал, что был только
что у Эренбурга. Тот сообщил ему, что присуждение Пастернаку Нобелевской
премии - дело, в Стокгольме уже решенное. Но у Пастернака об этом Якобсон не
стал говорить.
Спустившись вниз из кабинета, где мы слушали рассказ о разговоре со
Сталиным, сели за стол. Предались воспоминаниям. Пастернак продолжил ту
начальную часть своего рассказа, только что нами слышанного, где речь шла о
том, какие стихи ему нравились в молодости. По его словам, у Петровского -
поэта, долго жившего на Дальнем Востоке, - ему казалась удачной строка: "И
пел, как пуговица, соловей".
Он думал, это неожиданное сравнение. А оно на самом деле было обычным:
слово "пуговица" было употреблено в диалектном значении: пуговица, пуголка -
колокольчик, пришиваемый к одежде (чтобы пугать).
Ничего особенного в этом сравнении не было. Стихи понравились