"Вячеслав Иванов. Перевернутое небо (Записки о Пастернаке, окончание)" - читать интересную книгу автора

юности Скрябина, когда эти первые вещи рождались в годы молодых увлечений
композитора - "кажется, были и падшие женщины". Та атмосфера напряженного
творчества вперемешку с высокими мыслями и развратом, которая передана в
"Повести" Пастернака, вероятно, им бессознательно (или в какой-то мере
осознанно) связывалась с этим началом скрябинских достижений, которым он,
как я думаю, был многим обязан. Не восходит ли вся его подлинная, а
временами и деланная тяга к сверхчеловечности к тем урокам постницшеанской
морали, которые от молодого еще Скрябина Пастернак получил в отрочестве,
прислушиваясь на прогулках к его спорам с отцом - Леонидом Осиповичем? По
мере того как Пастернак все больше отодвигался от своей юности, для него все
меньше значил Скрябин (особенно ранний) и увлечение им (не началось ли это
отторжение совсем рано - молодого Пастернака нет среди присутствовавших на
похоронах композитора, и в письмах с Урала он вдруг задает вопрос о
похоронах Скрябина, как если бы он о них ничего не знал).
В начале весны 1960 года Пастернак казался оживленным, расточал дамам
комплименты, все говорил, что "работа закипит". Мой отец работал над новой
книгой, Борис Леонидович обещал устроить "чтение наперегонки" с ним.
Он надеялся, что освободится к апрелю от срочных дел (ему хотелось
дописать пьесу). И. Д. Рожанский просил разрешения приехать записать чтение
стихов Пастернаком на свой отличный (по тем временам) магнитофон. Пастернак,
помнивший о его подарке (коллаж из иностранных оттисков времени Нобелевской
премии), охотно согласился, однако просил повременить. Но Рожанскому так и
не довелось записать его чтение.
Телефоном Пастернак не обзавелся. Иногда он, если я был срочно нужен,
посылал мне записку (чаще всего с Леней).
24 апреля 1960 года (немногим больше месяца оставалось до его смерти, о
которой в то утро никто из нас - кроме него самого - не подозревал) я
получил от него записку, написанную карандашом. Привожу ее полностью: "24.
IV. 60. Дорогой Кома, если Вы не заняты и это возможно, зайдите ко мне,
пожалуйста, сейчас утром. Я Вас не задержу больше 15 минут. Ваш Б. П." Время
было необычное. По утрам он всегда работал, и помешать этому заведенному
порядку могли только чрезвычайные обстоятельства.
Я тут же к нему пошел. Когда я поднялся в его рабочую комнату на втором
этаже, я увидел, что он лежит одетый на постели (кровать или диван появились
вместе с другими предметами мебели незадолго до того в этом кабинете, прежде
бывшем полупустым). Он сказал мне, что тяжело болен, что стал чувствовать
сильные боли давно, но никому в этом не сознавался. Он боялся, что тогда
позовут врачей и уложат его и не дадут дописать пьесу "Слепая красавица". Он
не успел написать ее всю. Но кончил первое действие и теперь не уверен, что
сможет продолжить. Он отдал мне беловую рукопись этой части пьесы, просил
меня прочесть ее, сказать ему, что я о ней думаю, и отдать ее Ольге
Всеволодовне для перепечатки (я передал ей пьесу, встретившись для этого с
ней вечером того же дня в Переделкине).
Дальше он продолжал, что из-за спешки с пьесой откладывал давно
задуманный разговор со мной. Но теперь уже дальше откладывать некуда. Он
хорошо сознавал, что умирает, и отмахнулся от моих утешительных сомнений.
В тот день уже не прежним зычным, а слабеющим и прерывающимся голосом
он торопился сбивчиво пересказать мне давно им обдуманное содержание этого
не состоявшегося вовремя (до его болезни, теперь ему мешавшей) разговора. Он
говорил о том, что ему только недавно стало ясно, насколько то, как он