"Вячеслав Иванов. Перевернутое небо (Записки о Пастернаке, окончание)" - читать интересную книгу автора

занимается искусством, связано с наукой нашего века. Из предыдущих коротких
бесед с ним на эту тему я знаю, что в этой мысли его укрепила понравившаяся
ему (в отличие от многих других отзывов о "Докторе Живаго", к которым он
относился насмешливо) статья Франка о реализме четырех измерений, где
писательская манера Пастернака характеризовалась сопоставлением с идеями
новейшей физики. На языке нынешнего знания это можно назвать вероятностной
картиной мира, о ней думал Бор, вводя свой принцип дополнительности, или
неопределенности.
В том последнем большом разговоре он как бы излагал мне свое
философское завещание, возвращался к своему давнему интересу к истории науки
(поры его студенческих занятий в Марбурге). С присущей ему интуицией он
говорил о своих прежних занятиях Лейбницем, в котором теперь многие видят
предтечу современной науки. Он говорил о бесконечно малых величинах и
пределах, об аналогиях знанию нашего времени, которые ему открылись в
искусстве. Он сказал: "Я только теперь понял, что я здесь как дома, как в
лесу - в науке своего времени". То, в какой степени сходные мысли у него
продолжались вплоть до последних месцев жизни, можно видеть из письма к
Пруайяр1, где, как и в передаваемом мной последнем теоретическом разговоре
со мной, он говорил о сходстве своего подхода в искусстве с тем, что им
угадывается в современных точных науках. Пытаясь позже проявить для себя
смысл этого разговора, я перечитывал то, как в "Людях и положениях"
Пастернак перелагает оставшееся для него неизменным понимание искусства как
"безумия без безумного", о чем он говорил еще в своем юношеском докладе
"Символизм и бессмертие".
Отвлекаясь от себя как личности, писатель с предельной точностью
передает свои субъективные состояния, свою степень смещения восприятия,
становящуюся частью субъективности общеродовой - человеческой. Суть нового
антропного принципа в физике состоит в том, что Вселенная неотделима от
наблюдателя с самого своего начала - еще до того времени, когда в ней (по
словам Священного Писания и современных астрофизиков) после ее возникновения
зажегся свет. Этот наблюдатель еще не возник, но Вселенная была устроена
так, чтобы сделать возможным его появление. Взаимодействие прибора и
предмета, им исследуемого, наблюдателя и наблюдаемого было предметом
постоянных раздумий Пастернака. К своей любимой мысли о временности и
смертности знака и бессмертии значения он вернулся перед самой свой смертью.
В этом последнем долгом разговоре Пастернак сказал, что дальше он будет
лежать и связь с Ольгой Всеволодовной хотел бы поддерживать записками. Он
просил меня передавать их. Первый раз я, чтобы отдать на перепечатку
рукопись пьесы, встретился с Ольгой Всеволодовной где-то на переделкинской
дорожке.
Несколько раз я носил Пастернаку ее записки и приносил обратно его
письма. Пастернак лежал внизу в комнате у крыльца. Ему становилось все хуже.
Тем не менее он подробно расспрашивал меня о домашних делах (в это время
умирал муж моей сестры художник Давид Дубинский, к которому - как, впрочем,
к большинству членов нашего большого семейства - Пастернак благоволил). Он
подробно пересказывал мне предполагаемый сюжет пьесы. Должен покаяться -
бледность его лица, трудность, с котоой он произносил по-прежнему длинные
предложения, - все настолько меня подавляло, что у меня не получалось
запомнить подробности хода действия пьесы.
Пастернак решительно мне сказал, что не хочет видеть Ольгу Всеволодовну