"Вячеслав Иванов. Перевернутое небо (Записки о Пастернаке, окончание)" - читать интересную книгу автора

Во время большого приема на даче у моих родителей (должно быть, это
было празднование в феврале 1960 года двойного их юбилея - дни рождения у
них приходились на близкие дни, и маме пришло в голову сложить цифры и
получить общее 125) среди гостей был и Давид Самойлов - как обычно, выпивший
без меры. В какой-то поздний час мы трое - он, Пастернак и я - оказались
одни в проходной комнате, куда каждый из нас перед тем вышел из веранды,
ставшей столовой, где шло празднование. Я давно хотел познакомить Давида,
чьи стихи того времени мне нравились, с Борисом Леонидовичем. Он был
настроен к серьезному разговору. Но вдруг Давид, явно собой не владевший,
свернул к плохим стихам, которые когда-то он (задолго до знакомства со мной)
написал о Пастернаке. В то время группа молодых, в которую он входил вместе
со Слуцким - их главным идеологом, обвиняла Пастернака в недостаточной
четкости его гражданской позиции в противостоянии "красных" и "белых".
Что-то в этом роде было и в этих стихах, которые бессмысленно декламировал
пьяный Самойлов. Пастернак слушал вежливо, но разговор не клеился. Очередная
моя попытка сблизить Пастернака с более молодой поэзией не удалась. Потом
Давид в моем присутствии на одном из вечеров нового времени вспоминал, что с
Пастернаком встречался у меня в гостях. Помнил ли он свою неуместную пьяную
глупость, не знаю.
Особенностью тех последних месяцев перед смертельной болезнью и было
возраставшее одиночество Бориса Леонидовича. Он реже виделся или даже
ссорился с близкими друзьями. Тех из них, кто с самого начала был их общим
достоянием с Зинаидой Николаевной - Асмусов и Г. Г. Нейгауза, недолюбливала
и хотела от него отвадить Ольга Всеволодовна. Почему ей это в какой-то мере
удалось именно в то время, не знаю. Но я слышал как-то ее достаточно злой
пересказ Пастернаку неодобрительных суждений, как будто бы высказанных
Ахматовой и Юдиной о романе - подозреваю, что такими же способами (злоречия,
временами терявшего какие бы то ни было жизненные основания и
приближавшегося к клевете) она хотела бы очернить и других друзей в странной
и обманчивой надежде, что, оставшись почти что наедине с ней, Пастернак к
ней приблизится. Происходило обратное.
Не могу, однако, к ее козням отнести ссору с Ливановым. У этого были
другие причины. Пастернак говорил о Ливанове раздраженно. Их прежние
отношения он язвительно определял как "возведение в гении (друг друга) на
коньячной основе".
В феврале на дне рождения - юбилейном, семидесятилетнем - было очень
мало гостей, разительная перемена по сравнению с предыдущими приемами, на
которых я не раз присутствовал и где число приглашенных было куда большее.
Я незадолго до того прочитал "La chute" ("Падение") Камю и заговорил о
его явной связи с Достоевским. Борис Леонидович откликнулся на это
сочувственно. Но мне показалось, что по сравнению с тем временем, когда он
впервые пересказывал нам "L" Jtranger" ("Постороннего"), сравнивая "сухую"
манеру изложения с прозой Сологуба, его интерес к Камю поубавился.
Леня, увлекшийся музыкой, как бы повторял путь отца, который стал
подумывать о возвращении к музыке уже после окончания университетского курса
философии. Лене нравился ранний Скрябин, и во время одной из встреч в
Лаврушинском он принес нам запись (на какой-то для того времени продвинутой
акустической машине), чтобы мы послушали. Борис Леонидович вежливо послушал
немного и сказал мне, что сейчас эта музыка на него гораздо меньше
действует. Понизив голос, он как бы по секрету стал рассказывать о времени