"Вячеслав Иванов. Перевернутое небо (Записки о Пастернаке, окончание)" - читать интересную книгу автора

Леонидовичем, его статья, должно быть, уже была набрана!
Зелинский предложил меня посадить, подчеркнув свою объективность: я -
сын его друга Всеволода Иванова. Эта подробность его речи позднее вдохновила
Зиновия Паперного на строки в его сатирической поэме о Доме литераторов:

Там Ка Зелинский выступает,
Поднявши в зале кутерьму,
И сына друга предлагает
На всякий случай сдать в тюрьму.
Но Слуцкому в тот вечер было не до шуток. Он принимал всерьез угрозу,
возникавшую передо мной. По его словам, в конце заседения он подошел к С.
Смирнову, который на нем председательствовал, и стал ему объяснять, кто я
такой.
А мне не терпелось услышать, как и кто говорил о Пастернаке. Огорчило,
что среди выступавших с обвинениями был Леонид Мартынов, чьими стихами
(только что тогда изданными) многие из нас увлекались. Я знал о трудной
биографии Мартынова (он начинал когда-то в Сибири вместе с моим отцом), но и
прежнее его сидение в тюрьме, на мой взгляд, не служило оправданием. А
теперь он жил в одной коммунальной квартире со Слуцким и поддерживал с ним
добрососедские отношения.
Вдруг Слуцкий сказал: "Когда я выступал..." Я опешил: "Как, вы?" Я
понимал, что он не мог заступиться за Пастернака. Но когда я решил к нему
ехать, мне в голову не могло прийти, что и он окажется среди обвинителей. Он
протянул мне отпечатанный на машинке текст своего выступления. В нем он
объяснял, почему поведение Пастернака вредно для нашей литературы.
Высказать тут же все, что я по этому поводу думал, было сложно
технически: при разговоре присутствовала его жена, они были молодоженами.
Женитьба для Слуцкого, долго жившего по-холостяцки в одиночестве, была
событием. Жену он любил, ее последующая тяжелая болезнь (рак лимфатических
желез) и смерть вместе с описываемыми мной событиями разрушили его
психическое здоровье. Всего этого я предвидеть не мог, но понимал, что
обсуждать поведение Бориса при его жене было бы неуместно. А комната была
одна, уединиться с ним нельзя было. Я стал прощаться. Слуцкий вызвался меня
проводить.
По дороге к метро он стал мне объяснять, как Пастернак подвел всю нашу
молодую литературу. Они только-только начали писать и печатать свои вещи
совсем в новом духе, а он возьми да опубликуй роман за границей. Я не мог с
ним согласиться. Мы расстались почти враждебно.
На следующее утро Слуцкий позвонил мне. К телефону подошла Таня, давно
(раньше меня) познакомившаяся со Слуцким по своей работе на радио. Она
позвала меня, удивленно пояснив: "Это Слуцкий. Но он не назвался, не
поздоровался и говорит как-то странно". Мне тоже Слуцкий не назвался и со
мной тоже не поздоровался. Он начал как бы цитатой из шпионского романа
дурного вкуса: "Мы с вами вчера условились пройтись вместе по букинистам".
Оказалось, что он уже приехал к нашему дому и ждет меня неподалеку от него.
Он был крайне взволнован, скорее всего очень напуган. Это никак не
соответствовало его обычной грубоватой манере поведения, военному опыту и
мужественно звучавшим стихам. Возможность моего скорого ареста ему казалась
вполне реальной. Он пытался внушить это мне во время нашей долгой совместной
прогулки - не к букинистам, а по центру Москвы. Вспоминая потом его крайний