"Вячеслав Иванов. Перевернутое небо (Записки о Пастернаке, окончание)" - читать интересную книгу автора

Берии прошло всего пять лет, режим, по сути, не менялся, несмотря на
возвращение стольких людей из лагерей. Не думаю, что минуты или часы,
проведенные в том переулке, были заполнены сколько-нибудь связными мыслями.
Скорее всего, было растущее чувство чего-то темного, боязнь за Пастернака,
даже за его жизнь. Когда Таня ко мне вышла, я сказал ей, что надо ехать в
Переделкино и утром идти к Борису Леонидовичу.
Я знал, что он встает не рано. Мы пришли около одиннадцати утра. Пока
мы пробовали объяснить свой приход и беспокойство Зинаиде Николаевне, в
коридор, ведущий к лестнице, вышел сам Борис Леонидович. Он был в халате и
еще не прошел всех необходимых утренних процедур. Он выразил неудовольствие
временем нашего внезапного прихода, промычал: "Я не люблю так: то ли зубы не
вставлены, то ли еще что-то..." Он не хотел разговаривать, пока не оденется
как следует. Но мне нужно было спешить в Москву на работу, поэтому я в двух
словах поделился своими опасениями. Плана действий у меня не было, как и у
Пастернаков.
Вечером 29 октября, зайдя домой к Жене Пастернаку, я узнал от Евгении
Владимировны, что Борис Леонидович послал в Нобелевский комитет телеграмму с
отказом от премии, объясняя это реакцией на нее общества, в котором он
живет.


66

31 октября происходило собрание московских писателей, посвященное
Пастернаку. Я не был тогда еще членом Союза и в нем не мог участвовать. А
вечером нужно было ехать в Переделкино и рассказать Пастернаку, как прошло
собрание. Из тех, с кем я дружил, по моим соображениям на собрании должен
был быть Борис Слуцкий. Ближе в вечеру я позвонил ему, он сказал, что только
что оттуда вернулся. "Приезжайте, я все расскажу".
Выйдя из подъезда, я столкнулся на улице с жившей в нашем доме Верой
Инбер. Я хорошо ее знал с детства. Она и в Переделкине жила на даче недалеко
от нас и бывала в гостях у моих родителей со своим мужем-врачом (довольно
видным медицинским чиновником). Она посмотрела на меня как-то странно и не
поздоровалась. Я не придал этому значения, мне в голову не приходило, что
после собрания, с которого она возвращалась, общаться со мной стало
небезопасно. Позднее я уже вспомнил ее родство и знакомство с Троцким,
достаточное для сверхосторожности.
Я ехал на метро, по дороге представляя себе вероятный рассказ Слуцкого,
отношение которого к Пастернаку было сложным. Слуцкий к Пастернаку относился
критически (как, впрочем, и другие поэты военного поколения). Я надеялся,
что стилистические и другие разногласия в тот день не проявились.
Все вышло по-другому. Слуцкий стал рассказывать о той части собрания,
которая относилось ко мне. Он пересказал выступление критика Корнелия
Зелинского. Тот призвал по всей строгости наказать Пастернака (на собрании
говорили уже не только об исключении из Союза, но и о высылке из страны) и
покарать тех, кто его поддерживает. Здесь Зелинский перешел ко мне. Он
объявил, что в январе я публично не подал ему руки, объяснив, что поступаю
так из-за его только что напечатанной статьи против Пастернака в
"Литературной газете". Добавлю, что меня выводила из себя лицемерность
Зелинского: когда он в Новый год на моих глазах целовался с Борисом