"Всеволод Иванов. Московские тетради (Дневники 1942-1943) " - читать интересную книгу автора

вешалки, отполированный прилавок, за ним - женщина, принимающая пальто.
Однако пальто нет. А на всех вешалках - авоськи из сеток, в них кастрюльки,
какие-то мешки... С первого взгляда похоже на то, что брошены сети... Сети
смерти, да?
Приведено в газетах выступление германского радиокомментатора о нашем
походе на Северном Кавказе. Из этого выступления явствует, что наше
наступление - в особенности, по-видимому, по направлению к Ростову
приостановлено. Так как даты выступления немецкого комментатора не
приводится, то, надо полагать, он выступил несколько дней назад, когда
действительно наступление могло быть приостановленным. Сейчас, поскольку мы
его приводим, возможно, наши опять прорвали фронт, потеснили немцев. Уже
несколько дней нет сообщений (точных) о том, что творится в районе среднего
Дона. Кто знает, не у стен Ростова ли мы? [...] Внизу, у входа в Союз
писателей, холодище страшный, а тут еще ежеминутно открывают дверь, таскают
в дом дрова. Сторожиха - у пустой вешалки - бранится:
- Этак и замерзнуть можно, дьяволы! А помирать мне не хочется. Мне тоже
надо посмотреть, что с Гитлером сделают.
17 января. Воскресенье
У Бажанов Антокольский читал поэму об умершем сыне, убитом недавно.
Лицо похоже на маску, дергается, вытаращенные глаза, словно он не верит, что
жив еще. Жена вяжет чулок. [...] Ему, конечно, легче оттого, что он
высказался - сыну было 18 лет...
Великая радость: добивают две немецкие дивизии под Сталинградом.
Пожалуй, это первая, - бесспорная, - победа над немцами за все время войны,
исключая, ясно, поражение их под Москвой. [...]
18 января. Понедельник
[...] Писал первую главу "Сокровищ", затем, вместе с Мишей Левиным,
хохоча, придумывали злодея для романа. Придумали забавно.
19 января. Вторник, 20 января. Cреда
Два дня сидел и писал статьи. 19-го статью о Ленинградском прорыве,
которая сегодня и напечатана; 20-го - две статьи: одну для "Гудка", другую
для "Известий" - обе о Ленине. Что получилось, не знаю, но за сегодняшнюю
хвалили. [...] Вечерком, утомленный писанием, пошел отдохнуть к Федину.
Сидели, выпили по рюмке, я рассказал ему о пьесе, он похохотал,
повосхищался, сказал что я - Гофман, помноженный на Чехова, затем оба
выразили сожаление, что сейчас обществу не до серьезной литературы, - и
пошли спать. [...]
21 января. Четверг
Письмо к Сталину по поводу романа. Написал, что думал - неважно, что не
напечатан мой роман, мало ли у меня ненапечатанного? А важно, что подобные
действия издателей и редакторов лишают нас, русских романистов, возможности
создавать русский роман и выйти с ним на международную арену. Отправил
письмо - и задумался, и, задумавшись, впал в некое уныние. Может, и не
стоило писать, отнимать у Сталина время? Но, с другой стороны, я ведь не
предлагаю ему читать мой роман, не прошу его позаботиться о печатании, а
сигнализирую о бедствии литературы, на которое, с моей точки зрения, не
обращают внимания. Впрочем, вряд ли Сталин обратит внимание на это письмо, и
вряд ли оно попадет к нему в такие грозные для нашего государства дни.
Морозы несколько спали. Пошел прогуляться. Занес Мане 150 грамм конфет,
полученных по карточке. Анна Павловна с радостью показала 400 грамм масла,