"Всеволод Иванов. Московские тетради (Дневники 1942-1943) " - читать интересную книгу автора

пойду - все отказываются писать. А нам велено развернуть на две страницы". А
все дело в том, что хочется, чтобы агитацию называли искусством, а
искусство - агитацией. Правда, если б выставку назвали прямо агитацией, то
туда никто бы не пошел, но ведь и сейчас никто не идет. [...] По-моему, надо
действовать благороднее - да, агитки, да, плакаты, написанные маслом по
холсту, да, неважно сделано, но ведь другого нет ничего? Так давайте же
попробуем хотя бы через агитку рассмотреть жизнь! Ведь видим, хотя и стекло
запыленное и засиженное мухами, но все же не стена! [...]
15 ноября. Воскресенье
Днем переделывал "Проспект Ильича". Так как глава о еретиках напугала
наших дурачков, то я ее выкинул. Эта глава была стержнем, на котором висела
глава вступительная - песня о "проспекте Ильича", и поэтому пришлось
выкинуть и первую главу, а раз выкинул - надо менять и заглавие. Я назвал
роман "Матвей Ковалев".
[...] Вечером - вернее ночью - зашли седой Довженко, важно рассуждавший
об искусстве, его жена с великолепно сросшимися бровями, Ливанов с женой.
Критиковали положение в искусстве страшно! Только когда я сказал, что
критиковать-то мы критикуем, а сами все равно глядим в рот верхам, то
критика смолкла. Вздор какой! Делают минет, а гордятся девственностью.
Довженко скорбно и с гордостью спрашивал:
- Почему не прорвалось за все время ни одно произведение? Почему
окровавленное, истерзанное, оно не взошло перед нами?
Я сказал, что нечего гордиться эпохой и считать себя великими. Все
эпохи были велики, как и все войны казались их современникам ужасными.
Только тогда, когда мы будем считать себя обыкновенными, тогда появится
великое искусство. Если мы все обыкновенны, то нет ничего страшного в наших
мыслях, и их можно выслушать, а мы считаем себя столь великими, что никого
не слушаем, а только приказываем и кричим, да удивляемся, что приказаньям
этим плохо подчиняются.
Выпал первый снег, плотно.
16 ноября. Понедельник
Исправлен "М.Ковалев". занятие оказалось более сложным, чем
предполагал. Из Ташкента события рисовались несколько в розовом свете. Эта
розовая дымка пафоса и реет над романом. Здесь же в Москве, конечно, больше
серости, чем розовости. После войны, года три спустя, роман в розовой дымке,
наверное, был бы хорош, но сейчас, пожалуй, несколько слащавый. Вот я и
снимаю эту слащавость. Трудно, ибо можно, невзначай, снять столько мяса, что
и кость обнажится.
Безмолвие города по-прежнему висит надо мной. [...]
И, - опять писал. Тамара ушла к брату. Пишу. Пробовал читать "Элементы
логики", нет, не получается. Мысли бегут в сторону, жить не хочется,
надежд, - трудно сказать, что никаких, ибо я мечтатель, - но, даже и при
моей мечтательности и вере, - мало, хоть бы умереть случайно как-нибудь. Я
боюсь, что из уважения к советской власти и из желания ей быть полезным, я
испортил весь свой аппарат художника. Когда-то давно я изрезал на отдельные
страницы словарь Даля. Я никогда не прибегаю к справкам словаря и мне
казалось, что перепутанные как попало страницы легче читать. Я взял горсть
страниц сюда, в номер, и теперь читаю их с наслаждением, почти совершенно
непонятным. [...]
Телешов, которому в среду справляют 75-летний юбилей, не берет литерный