"Дарья Истомина. Леди-бомж" - читать интересную книгу автора

сложности, но Панкратыч преодолел все, поскольку, как я понимала,
окончательно уверился, что, несмотря на его усилия, я намерена перейти в
ранг дамы и мужественного наследника из меня уже не выкуешь.
Мне подыскали комнату у одной тетки в Марьиной роще, и я пошла брать
на абордаж Москву! Время было веселое, то "гэкачеписты" со своими танками,
то прибалты отваливают, то хохлы за самостийность и жовто-блакитность
борются. А тут еще и картоха пошла маршем из-за бугра, то голландская, то
шведская, то еще черт знает откуда, мытая, розовенькая, в сеточках. И наши
российские плоды и овощи пошли сдавать к чертовой матери все бастионы и
крепостя. И так же стремительно пошел скукоживаться и дедов НИИ.
Возбужденное волей колхозное и совхозное крестьянство пошло растаскивать
все, что можно, опытные дедовы деляны неубранной ушли под снег, все его
драгоценное вымерзло, и вот тогда я впервые увидела дедульку в драбадане,
он пил, уже не стесняясь, сидя в разоренной теплице, и все спрашивал меня
растерянно:
- Ну, и зачем я жил, Лизавета? Потом было многое. Многое было. Но
потом.
..Я очнулась от того, что динамик под потолком буфета хрипел про то,
что пассажирский поезд "Архангельск - Москва" отправляется через пять
минут.
Поезд шел проходом, с северов, и это был мой поезд.
И вот тут-то впервые я по-настоящему испугалась. Я вдруг поняла
точно, что мне нельзя ехать домой. Потому что если я доберусь до родного
городка, то после первохода непременно вернусь сюда. Меня вернут
обязательно. В таком же "Столыпине". Снова шить камуфлу в монастыре и
считать дни. Только это уже будут не дни, а годы. Потому что если я вновь
увижу те рыла, которые меня сюда законопатили, я не выдержу. Не смогу. Я
же там весь этот город сожгу к чертям вместе с горсудом и судьей госпожой
Щеколдиной Маргаритой Федоровной, я же доберусь до дедова "бокфлинта" -
верхний ствол в чок, нижний в получок - раздобуду жаканы и картечь на
дикого кабана и перестреляю их всех - от Ирки Гороховой до следователя
Курехина, до этого сопливого Зюнечки, до каждого, кто надевал на меня
наручники, кто лупил меня в камере следственного изолятора и кто превратил
меня вот в такую. Этакую, значит...
Но куда-то ехать было надо. Не все ли равно теперь, куда?
Я рванула на дощатый перрон, успела влезть в свой купейный, ткнув
билет проводнице. Она сказала:
"Занимай любое место. Пустыми идем".
Я и заняла одно из дальних купе. Совершенно пустое.
В вагоне было грязно и холодно, оконное стекло немытое, в потеках. Я
успела увидеть, как уехал назад деревянный вокзал с электрическими часами
без стрелок, с разбитым стеклом, как поплыли мимо штабеля экспортного
леса, весь этот чертов кругляк, брус и пиленка, открылся порт с
неподвижными кранами, распахнулось и закружилось совершенно сказочное от
солнца и сверкающей зыби озеро, далеко всплыл плоский остров с прижатым к
земле монастырем и еле видимыми сторожевыми вышками на стенах, - и
заплакала.
Это было впервые. За все три года четыре дня и восемь часов.
Плакать - это было для них слишком. Плакать я себе больше не
позволяла. И вот - реву... Чего оплакиваете, леди? К чему?!