"Фазиль Искандер. О, мой покровитель!" - читать интересную книгу автора

если и говорят, то по его наводке. Я что-то опять промямлил про то, что
привык к имени своего героя.
- А кто вам мешает восстановить в повести его имя? - сказал он. - Мы
вам открываем дорогу... А сейчас можете вот здесь сесть на подоконник и все
исправить.
Он махнул рукой на широкий подоконник.
Выпитое с ним обязывало. Писателю никогда не следует пить с редактором,
прежде чем обо всем договорился.
Я сказал, что отчество исправлю дома и позвоню по телефону.
Теперь мне стало ясно, что неожиданный приход Альберта Александровича
был разыгран. Благодаря полному согласию редактора печатать все как есть они
добили во мне возможность сопротивления.
Я вышел из кабинета. Проходя приемную редактора, я спиной чувствовал
стыд перед секретаршей, хотя она ни о чем меня не спросила.
Так, первый рассказ после опалы я вынужден был напечатать
изуродованным. А прежде чем напечатать всю повесть, пришлось ждать еще
несколько лет.
За эти годы бурных социальных потрясений мой Покровитель страшно
постарел и опустился. Иногда я его встречал в писательском ресторане. Теперь
он напоминал мне не вялого удава, а мумию удава. Изредка ему подносили, и он
быстро пьянел. Разумеется, подносил ему и я. Опьянев, он по старой привычке
начинал смотреть на какую-нибудь женщину гипнотическим взглядом, но гипноз
не действовал, да и голова его дрожала. Женщины смеялись, а он утирал слезу.
Он писал свои статьи на международные темы, лежа с женщиной и время от
времени попивая. Я, кажется, забыл сказать, что он в постель брал и выпивку.
Как Цезарь, он занимался этими тремя делами сразу и вдруг сразу все потерял.
Идеология оказалась никому не нужна, а без этого он уже не мог иметь
женщину. Тут самообман с годами стал невозможен. Мы об этом с ним говорили.
Именно нужность статьи подхлестывала любовный пыл, а любовный пыл взбадривал
умственные силы для статьи. А без статей денег не хватало на выпивку. Его
знакомая мулатка даже предлагала ему эмигрировать на Кубу, но он отказался.
Однажды я видел, как официантка нового поколения выталкивала его из
ресторана, а он, пьяненький, бормотал:
- Мне нужна баба без всякой идеологии...
Но разве официантка могла понять его метафизические страдания? Мне было
его жалко, как и того сибирского писателя, описавшего лесной пожар, которого
Альберт Александрович загубил.
В этом неудобство и сила писательской профессии: жалость не зависит ни
от идеологии, ни от каких-то других внешних причин - все униженное, все
придавленное жалко. Даже если придавленное до этого само давило.
Вскоре он умер.
В душнейший летний день состоялась гражданская панихида в Доме
литераторов. Я там был по каким-то делам и, зайдя в зал, где стоял гроб,
заметил, что там не было, кроме меня, ни одного писателя. Только двое или
трое его последних собутыльников сумрачно томились в ожидании поминальной
выпивки.
Зато женщин было человек шестьдесят. Всех возрастов.
Это была жутковатая картина. Все они держали в руках свернутые газеты
или журналы и обмахивались ими от жары. Я не сразу понял связь между
женщинами и происхождением печатной продукции. А потом сообразил, что