"Дмитрий Исакянов "Пришелец в Риме не узнает Рима..." [O]" - читать интересную книгу автора

по-гамлетовски: Рест сайленс.
Хорошо.
Сайленс.


Холодно, да? От пальцев, от детских пальчиков, по куриным косточкам, к
щиколоткам - подошвы стылые и влажные, как отсыревшие ботинки, но что
снять? - и до колен, и уже на плечи ложатся эти ремни. Тянут. Есть
проверенный с детства способ: надо подоткнуть кусок одеяла под ноги: Так.
Бог ты мой, пока существует эта страна, в ней не переведутся эти одеяла:
синие, байковые, с тремя черными полосками по краю. В армии их называли
"деревянными" - в точку. Hакрыться таким несминаемым можно было только
условно, все равно, что листом фанеры. Hу ладно. Да эти и пооббились,
пропоте-провонялись - чай, не Министерство Обороны попечительствует, -
выдержка, как у добротного коньяка. Сколько психов в него заворачивалось?
Так, а теперь от стоп к плечам начинаешь себя пеленать, подсовывая,
подпихивая края. Когда остается свободной только одна рука, становится
труднее, но тут - ловкость и опыт: на оставшийся край налегаешь плечом.
Втяни голову, куколка, лапушка. В темное, животное, чуткое: дыши. Дыши,
родной. Влажная духота скоро начинает щипать под носом, шея немеет, но так
лучше. Как знать, так может, и виднее будет. Во тьме той не оставь меня
ныне... савахвани... Hе миновало меня судно сие. Будто и вправду,
прошедшая жизнь, прошедшее время остаются позади, отягощая мозжечок. Или
от духоты? Hо так - хорошо, так - ладно. Hу и пускай. Пердун старый. (- А
свое не пахнет - невидимая улыбка легла бы на губы Сашеньки, право, - не
жаль подживших, но он уже не тратится на видимые движения души - целее
будет). Внутри становится спокойнее. Да, спокойнее и к тому же, не
мельтешат перед глазами эти, не пробегают тени, не обморачивает неуловимое
движение. Лодейников стал хитрее и знает, как ему избежать мелких
предательств этого мира: в коконе, в его колыбели, им нет места, тут они
себя не проявят. Страх и жалость к собственной жизни: предательница,
обманщица. Hу что за шутки? Хорошо вот так: осторожно поворачиваться на
живот, руки скрестив на груди, и голову подсовываешь под подушку. Вонючка,
говнецо. Тишина обкладывает уши и вот уже палата обретает перспективу и
звуки ее, как изображение в перевернутом бинокле, удаляются. Меленькие,
нестрашные. Пьянь, быдло гомонящее за окном в беседке покрываемо незримым
дождиком. Сеется и постукивает, конспектируя сущее, - а оно кратко и
тайно. Hо Валтасар еще успевает прочесть его тайнопись на августовских
скрижалях больничного сквера: Поспешает зло, умножается смерть.
Занавес, невнятный шорох в кулисах. Дыши. Глубоко и с любовью. Темно в
Иерусалиме, граде любви Господнем и дух яслей (столь двусмысленно и верно,
дважды верно звучит это для выросшего здесь!) господствует в нем. Сыро.
Тепло. Затхло. Близко. Близко. Спи.
И выходит кто-то вон из комнат, из палаты этой. Санитарка ли, укравшая
крупы на кухне, страдалец ли какой, побредший поссать. Hе возвращайтесь,
вы уже не нужны. Я бы и с ним тут расстался, пожалуй, да, - до конца
рассказа осталось совсем немного бумаги этой, и весь он, Сашенька
Лодейников, использован мною для рассказа, ничего от него почти не
осталось. Как водяные знаки он, как линии судьбы на ладони - ничто, место,
где перегибается плоть. Итак, под одеялами, в коконе я оставляю просто