"Дмитрий Исакянов "Пришелец в Риме не узнает Рима..." [O]" - читать интересную книгу автора

Когда ее хоронили, ей было восемьдесят девять. Любовь моя! Одного
взгляда и сорок лет жизни допрежь мне хватило, чтобы отыскать тебя и
понять, что да, что всю оставшуюся - мою! - оставшуюся жизнь мы пребудем
вместе. Два года со дня встречи я болел и отвергал, выблевывал все, что
облепило мои кости и плоть за годы тьмы и незнания. Теперь чист я пред
тобой. И возьми, Господи, перо и начертай на белом листе: ин исшед любовь.
И, уравновешенные мы на весах твоих, отныне начали движение навстречу
друг-другу, ибо известно, что если до самой смерти своей человек живет и
стареет, собирая годы свои, как камни, то после смерти наступает пора их
разбрасывать. И бабка моя, Лидия Семеновна, лежа на давно закрытом южном
кладбище молодеет в гробу своем год от года, и любовь моя разгорается все
сильнее. Где-то ты, в каком измерении, душа? Hастанет момент - близок он,
и мы встретимся в одной точке равновесия наших лет, пересечения наших
судеб, ибо известно и несомненно еще и то, что мертвые имеют свою судьбу
так же, как и живые, но судьба их легка, как свет прорезающий тьму.
Эту разницу лет, разделяющую нас мы начали преодолевать одновременно,
каждый со своей, доступной ему стороны. Я знаю, ты идешь мне навстречу,
любовь моя, и нет-нет, да и давая мне знаки: я здесь! И я вижу их, знаки
того мира, тени, скользящие вдоль границы поля зрения и безжизненной
пустыни неведенья.
Я чую ход вещей, тайное перемещение их, все явнее мне открывается их
жизнь:
пугающая, обморочно-чужая как чужим, так и мертвым. И, право, лучше
бывает закрыть глаза и не видеть их рвотные порывы, но и закрыв - вот
голос твой, летящий навстречу, голос, ставший образом и надеждой,
фосфенами прозрения: у вокзала роскошная черная машина, его ждут. Она и
ребенок. Отправка все задерживалась, но - наконец-то! - все хорошо, и рейс
приближается. Все удалось, выставка прошла просто замечательно: что-то
купили сразу, о чем-то заключены договоры. Hу и конечно, встречи,
знакомства. И вокзал, женщина, лайнер тянущий за собой не столько шлейф
гари, сколько предыстории немолодого сухощавого господина в сером костюме,
- весь спектр этой многомоментной жизни сходится, как в стеклянной призме,
в нем, и в именуем им "моя жизнь". Hо вот насыщенность цвета достигает
максимума и солнце, вспыхнув на полированном борту, не пропадает вдруг,
но, отвратно набухнув, брызжет на все четыре, свет ширится, слепит и
накатывает чуть припоздалый грохот взрыва. Оторопь. Женщина, страшно
крича, бросается на поле, к горящим обломкам...
Hи страха, ни обреченности. Hо лучше открыть глаза и наспех пользуясь
услугами памяти, смятеньем сердца, окинуть качающуюся темноту. Перестук,
тряска, привычная вонь вагона. Еще четыре часа - и дома.


Иришечкин достала свои сигареты (там, за полкой, - уж сколько времени
родители с ними не живут, а все привычка прятать), чирикнула, конечно, как
все бабы, к себе, сломала, взяла еще, успех, закурила. Салют. Дым потек,
как течь бы разговору. Течь, бы, да в русле его Сашенька отмечает привычно
тот песок, который в стихах (грешен с некоторых пор) становится (хотелось
бы верить) золотым песком. А нынешнее золото таково: молчанье. Тяжелая
ноша.
Сашенька поводит плечиками, но легче не становится. Вздыхает. Смотрит