"Дмитрий Исакянов "Пришелец в Риме не узнает Рима..." [O]" - читать интересную книгу автора

любовь моя, странствовать дальше, в других комнатах и чем услышать другие
голоса, ответь. Черная ресничка. нежный волосок детектора высочайшей этой
лжи скользит по сернисто-черной выпечке ночи и слушает эфир: ты звал ли
меня, Голос?
Исповедуй меня дискантом цикад и поверь кроткую мою кратность чистотою
седьмого дискретного дня.


Серебряные ноготки оплывшей в своем пенале попутчицы посверкивают о
правую руку Сашеньки, десять зеркалец мал-мала меньше, в которые гляди -
не наглядишься, бо отражаешься там не ты собственной персоной, а она, ее
прошлое и настоящее. А возможно, и будущее. И так угадываемо, как матовая
кожа ее, бывшая некогда атласной, станет сизой, как поставцы их,
изуродованные артритом, скрючатся и побагровеют... Лучше отвернуться.
Мерный шум, подраг-сверк-сверкиванье. Посапыванье. Вонь: горелый уголь и
несвежее белье. Близкий тамбур. Хлопанье дверьми. Две горизонтальные черты
откидных полок, заключившие тебя, со скоростью сто верст в час пронзают
материю, словно некое уравнение с одним неизвестным. Одним, но возведенным
в дьявольскую степень сулящую множественность существований. И где, когда,
при каком знаменателе сравняется это: реальность стремления сквозь, это
материальное пронзание средней полосы России, и внутреннее (но и внешнее,
бо внутреннее, наполняющее его, тоже и многожды более полно переменных,
стремящихся прикинуться: тихой сапой, сверчком на шестке, тенью под
сурдинку. Ан, глянь, вот и во зрацех вышед, скок, прыг, и - пошла писать
губерния: тени, тени едва в поле зрения, но - обморочно движутся, тянут,
балуют вещи бедного путника: книжка ползет, стакан - только что был здесь,
туфли расходятся, убегают... нет.) Стремление к покою? Закрой глаза.
Открой:
все здесь. Все привычно. Шум, зеркальца, ритмика и метрика
пространства. Hо закрой и спи, поскольку день - это время живых, а ночь -
время мертвых.
Преломи же хлеб: но кто тянет тебя за левую руку твою? Кто здесь отныне
и присно и вовеки? - Любовь твоя, забирающая у ночи столько же, сколько у
дня.
Любовь твоя.


Золотая мошкара юга. Златокожая, грязноногая. Смеющееся роение в
пыльных проулках и рои смеха, гомонящие монады единосущие миру. Все, что
за забором - ваше (а и по-за - отнюдь не), бери: горячим - теплое.
Tinctura Leonuri. Вышибалы смеющиеся мишени. Лишь под вечер молочник
кричит во дворах "молоко". Бегаешь на алчущих ногах, ловко минуя
расставленные руки, сети, голоса. Отбежав, смотришь за: как улыбаясь,
возвышается напитанная сумерками, в тени ворот. Волен как вдали
от/колоколен. Hенастойчивая любовь, гомункулус, опробуемый на сорванцах.
Потом приходит очередь эмира и ишака, - зато третий может об этом
рассказать две смерти спустя. Как не ставший ими - отстраненно и не
терзаясь. Innocence, ignorance. Игнорируя. Еще не пора. Hа все свой срок,
есть время сетей - я буду твой жемчужно светящийся. Кто проходит сквозь,
кого не минует мяч сей? Один из десяти. И я был уловлен, тридцать с лихуем