"Карл Иммерман. Мюнхгаузен. История в арабесках (барон Мюнхгаузен)" - читать интересную книгу автора

система чудно привилась. Дети находили, что никогда еще учение не шло так
весело; они дубасили друг друга, так что любо было смотреть; крали яблоки
из-под носа родителей и не попадались; терпели даже беспричинную порку
ради прочих развлечений, которыми они теперь безнаказанно пользовались. Но
идиоты-крестьяне не могли понять моего плана. Они стали кричать, что я
порчу им посев на корню, и пожаловались на меня. Тогда член училищного
совета - тоже не из светлых голов! - выставил меня вон, - и так настиг
меня фатум.
- Я удивляюсь, - сказал барон, который все еще не мог прийти в себя от
изумления, - всем тем ученым выражениям, которые сыплются из вас, как пух
из подушки, когда взбивают постель. Откуда у вас все эти фатумы,
софистические эпохи и все, что вы там еще наговорили?
- Все это и многое подобное я черпаю из внутреннего просветления и
вдохновения, - ответил учитель. - С тех пор, как во мне пробудилось
старинное воспоминание о моих мужественных и несравненных предках, дух мой
овладел такими предметами, которые были мне малодоступны в прежнем моем
деревенском существовании.
Затем он изложил барону свою просьбу, состоявшую в том, чтобы
предоставить ему приют и необходимую пищу, так как он после своего
увольнения лишился всего и обладал только тем, что было с ним и на нем.
Барон затруднялся оставить в замке сумасшедшего (ибо таковым он считал
учителя); но, с другой стороны, его доброе сердце не позволяло ему
отказать неимущему в еде и приюте. Он предоставил ему поэтому маленький,
ветхий, некогда зеленый павильон, который помещался в самой глубине
французского парка на горке со спиральными дорожками. Его подопечный
остался этим вполне доволен. Он поселился в павильоне, назвал горку
Тайгетским хребтом и окрестил Эвротом маленький ручеек, тащившийся
довольно вяло под мелкой ряской. Раз в день он являлся в замок, чтобы
разделить с его обитателями скудную трапезу, а ужинал он у себя. Этот
ужин, как правило, состоял из своего рода мучной каши, которую он
приготовлял на костре из сучьев возле своего жилища и называл черным
супом. Единственной его одеждой была пелерина; воду он черпал из колодца
старым глиняным горшком, который олицетворял для него спартанскую чашу или
котон, и похвалялся, что этот сосуд, благодаря загнутым краям, удаляет от
уст, подобно вышеназванному античному ковшу, все опасное и нечистое;
каждую неделю он ходил в замок за свежей соломой для своего ложа и называл
это "резать камыш у Эврота".
Спустя некоторое время старый барон потерял всякий страх перед жильцом.
Ибо он заметил, что тот думал и говорил о любом предмете так же разумно,
как самый заурядный уравновешенный человек, и что его спартанские идеи
превратились в совершенно невинную причуду, или, что называется, заскок. К
тому же барон должен был признать, что под режимом повара Недоедая,
царившего как над замком, так и над павильоном, спартанская скромность
была вполне у места, и что ее приверженцу можно было заодно простить и его
родство с царем Агезилаем. Общество учителя стало доставлять ему
удовольствие; теперь у него был человек, с которым он мог поболтать в
длинные зимние и осенние вечера; ему нечего было опасаться, что его
задушит почерпнутый из журналов преизбыток идей.
Правда, как мы уже сказали в начале этой главы, учитель был для барона
всего лишь паллиативом.