"Карл Иммерман. Мюнхгаузен. История в арабесках (барон Мюнхгаузен)" - читать интересную книгу автора

обеда, будет стряпать на следующий день рецензию для какого-нибудь
веленевого листка, в которой он скажет, что новое гениальное произведение
моего пера вызвало в публике энтузиазм. Словом, я быть хочу самим собой и
лишь себе подобен.
Как Изидор сдержал свое слово, об этом знают просвещенные надворные
советники, юстиц-советники, тайные секретари и биржевые маклеры, которые
одни только и составляют сейчас публику санд-иерусалимского театра. Ни
одна девушка не крадется утром или под вечер по саду (где цветет желтая
настурция и вьюнок качает на своем стебле мотылечка или сверкающего
золотисто-зеленого жука) к сиреневой беседке с томом его пьес "серьезного
и комического содержания" (я удивляюсь, что он не сказал "сорта") и не
вычитывает из них, тайно пылая, секреты своего бьющегося сердечка; ни один
студент, расставаясь в винограднике у реки со своим товарищем юности и
обмениваясь с ним альбомом, не впишет туда ни одного стиха Изидора; ни
один художник не вдохновится для своей картины его так называемыми
героями. Кто к шести часам вечера еще сохранил остатки хорошего настроения
или кто приглашен всего только на роббер виста, тот обегает здание, в
котором Изидор открыл свою драматическую харчевню для нищих и где он
ублажает Готшеда и кормит пресыщенных иерусалимцев. Ему удалось привести в
исполнение свою дьявольскую угрозу. Да, теперь они молотят трижды
обмолоченную пустую солому и перетряхивают лузгу, которыми даже трактирщик
Ангели не стал бы кормить своих четвероногих гостей (*18). Благодаря
Изидору театр дошел, что называется, до шпеньтика. Вот этот,
действительно, умел обращаться с немцами! Искры гения не в состоянии
воспламенить эту так называемую нацию. Разве подожжешь мокрую шерсть? Тут
надо все время делать одно и то же, все равно с каким результатом; тогда
они скажут: "Этот, вероятно, знает свое дело". Будучи хорошими хозяевами,
они вообще интересуются только тем, чтобы литературный инвентарь был
разнесен по соответствующим рубрикам. Не подвернись им Гирзевенцель, они
нашли бы второго Кронека, или Геллерта, или Вейсе. Изидор, вечером
совершенно изничтоженный критикой, воскресал наутро с тремя
посредственными пьесами, которые, как эхо, повторяли все поставленные ему
в упрек глупости. Люди же говорили: "Он свое дело знает; так и надо". Даже
героизм спасовал, наконец, перед стойкостью промышленного производства;
фабрике предоставили гудеть и наматывать, не пытаясь больше вставлять
палки в ее колеса, благоухавшие рыбьим жиром. Но в Валгаллу он не попадет,
если только она вообще будет достроена, и сохранит свое назначение, а не
превратится со временем в пивоварню (*19). Граф фон Платен попадет туда, и
ему там место, несмотря на все его глупости и промахи, но Гирзевенцель не
попадет, напиши он хотя бы еще двадцать один миллион стихов. Впрочем, еще
неизвестно, умрет ли он вообще и не будет ли смерть засыпать от скуки
каждый раз, как его увидит.
Итак, исцели, господь, немецкий театр!
Спугнутая с подмостков Мельпомена сидит в подвале, там, где рабочие
возятся с трапом и превращениями; кинжал выскользнул из обессиленных рук и
ржавеет в сырости; в сырости же валяется маска, предназначенная прикрывать
и скрашивать обыденность человеческих лиц; вся она уже заплесневела, и
один из рабочих приплюснул ей нос каблуком. Над головой Мельпомены, на
подиуме, лезет из кожи вон шумливый выскочка со своими трескучими,
деревянными ямбами. Ах, несчастная! Даже плакать она больше не может!