"Александр Иличевский. Дом в Мещере" - читать интересную книгу автора

его ангельском, постороннем происхождении. Этот горбун был встречаем и в
детстве, и в юности, и сейчас объявился со снегом, и снег потому - понимая -
уже не страшен, спросонок поутру открывшись зиянием зрения. В детстве он,
сцепив руки на пояснице, будто поддерживая котомку горба, шел по бордюру,
насвистывая "Синюю луну", - и, отозван в промежутках, отвечал, прерываясь,
на птичьем - детском, родном языке, порывисто оглядываясь на вывески,
оставаясь ровнехонько на бетонной рельсе, и беззаботным канатоходцем
вышагивал далее - не глядя на улицу вниз, будто бы в пропасть.
В юности он иногда приходил в студенческую столовую, чтобы, взяв
экономно двойной гарнир и много хлеба, в черном, коротком, наглухо
застегнутом пальто - сидеть, согреваясь в прогорклом нищенском воздухе
помещения, надолго застывая зигзагом крылатого профиля, не жуя, задумчив,
печален без скорби, и возвращаясь - как к ноше - к тарелке, перебирая вилкой
гречневые крупинки, - он был почему-то самым существенным из того, что тогда
время от времени происходило. Я смотрел на него, и комом застревало
проглатываемое, что-то начинало рябить в глазах и какой-то трепет
передавался вокруг, возвращаясь к губам и векам, - не жалость, нет, но
что-то необъяснимое и важное, самое главное на свете и самое непонятное -
настолько, что однажды получило странное, неуместное проявление вовне, когда
решительно встал, пренебрегая захватывающим разговором о только что сданном
зачете, и, шатаясь в зыбком от навернувшихся глупых слез проходе, прошел
мимо, обронив на ходу на поднос пятерку. Далее - бежал, глухо сдерживая
рыдания, а вылетев прочь, оказался легким, и все стало, несмотря на стыдный
осадок, светло и ясно, и пора уже на семинар.
Год спустя я сидел, болтая с приятелями, покончив с синюшным яйцом под
якобы майонезом и двумя порциями салата "Нежность", жуя корку черного и
выуживая ложечкой чернослив из мутного столбика компота, когда он, медленно
прихрамывая, можно сказать небыстро ковыляя, проходил мимо нашего стола и
так же точно - не глядя вовне, как в зеркало, обронил те же деньги подле
моей тарелки: сунув руки в карманы пальто, неторопливо вышел, у двери
внимательно подняв голову к узкому стеклу пасмурной фрамуги.
И вскоре он исчез, не появлялся ни в нашей "тошниловке", отсутствующе
продвигаясь в шумной, голодной очереди, подтягивая грязный поднос вдоль
раздачи, ни на улице Дирижабельной, у булочной, - запрокинув взгляд в
верхушки тополей, собеседуя с кем-то - там - там - наверху, ни у станционной
кассы, чертя ногтем на заиндевевшем стекле расписания, приговаривая:
"крестики-нолики, крестики, что?"
Больше я никогда его не видел, вспоминая, - не видел до сегодняшнего
никогда: до первого снежного утра, когда появилось письмо.
Письмо, конечно же, письмом, и воспоминание, всколыхнувшись и поначалу
будоража, развилось и основательно пожило, оживляя, - но все же, себя за
давностью исчерпав, схлынуло - и стало ко мне равнодушно. И все-таки что-то
произошло. Что-то, с чем нужно было теперь разбираться. Сначала строчка. О
ней я забыл, узнав сразу, навылет, а дальше - благодаря ей возникшее все
заслонило и, обманно увлекая внимание, понесло в сторону от существа этой
фразы.
Начало же именно в ней. Ее нужно разобрать по буквам и, вынув, отложить
в сторону знаки препинания, как кривые гвозди из старой доски. Нужно
выследить каждый штришок ее сделавшего почерка, чтобы знать направления,
куда фраза эта может завести. Знать это важно потому, что событие, когда-то