"Александр Иличевский. Дом в Мещере" - читать интересную книгу автора

началу.
- Да это, собственно, и все. Я влюбился, и с тех пор взлет той девочки
в зеркалах, ее воздушный образ засел во мне... И то, как я с балетной
пачечкой в бесчувственных руках смотрел на ласточку, на сгусток жадной
птичьей жизни... Этот вспыхнувший зверский голод, он сохранился во мне
навсегда, как желание. Он и был, по сути, желание, только я желать тогда не
умел.
Если честно, Стефанов неисчерпаем, и сколько не разговаривай с ним,
всегда мало, хоть временами скучно. Он говорит охотно, много и без
предисловий. Но так же охотно молчит... И вот что я заметил. Беседы наши,
если даже и являются спором, всегда монологи. Так получается и честнее, и с
большим смыслом.
Дело здесь не в голой искренности. Диалог - это неэкономная форма
монолога, симулирующая обратное понимание. Мы же с ним разговариваем, как
два сброшенных без парашюта парашютиста, которым до земли надо как-то
скоротать время. Что бы он ни рассказал мне, это никак не может повлиять на
приземление. В наших разговорах нет вороватости будущего времени, крадущего
у настоящего для роста понимания. Приращение смысла здесь не занимает у себя
самого. Мы со стариком не повязаны взаимной ангажированностью ответов,
которая как раз и заправляет диалогом. Природа диалога в том, что он
рождается с тем, чтобы, пожирая себя, длиться. Энергия его смыслов
эгоистична: не порождая иного, она целиком уходит на воспроизводство - не
времени, а длительности речи: какой смысл в перебрасывании - "горячей
картошки", "гранаты с сорванной чекой" - "из уст в уста"? Отсюда -
выхолащивание, охлаждение производимого. В диалоге нет многоточий как
таковых - настоящих, не пунктуационных. У диалога нет конца, он не может
быть оборван, поскольку стал произносим.
Мы же если что и сообщаем друг другу, то не требуем ответа в принципе,
все это может быть прикончено в самом начале, равно как и не произнесено
вообще. Мы говорим не потому, что произносим и слышимы, а потому, что сами
себя слышим, чтобы удостовериться хотя бы. Мы не интересны друг другу в том
смысле, в каком собеседники различны своей заинтересованностью в
произнесении... Скорее, он говорит, а я слушаю, или я говорю, а он не
слушает - ровно в той мере, в какой человек бредит собой до предела
отчаяния. Любая наша фраза - не сказанная, но случайно услышанная, - это
междометие, возглас, пусть и вынутый с шепотом, с криком, с голосом трезвым
и внятным...
- Стефанов, а что вы думаете о любви?
- Я не хочу думать...
- Мне интересен животный ее аспект.
- Там нет ничего животного.
- Неправда. А как же то, что любовь - это смерть? Что красота порождает
смерть желания? И нужно ли вообще бороться с низменностью в этом красивом
деле? И если да, то как?
- Ну хорошо, допустим, человек в этом, интересующем вас смысле -
животное. Допустим, он хочет перестать им быть, чтобы стать человеком.
Некоторые знаете как поступают? Делают в простынях дыры и детей творят
только через них. Вот вам и решение: ни вожделение глазом не допустимо, ни
заблуждение прикосновений.
- Значит, проблема решается дисциплиной, да?