"Александр Иличевский. Дом в Мещере" - читать интересную книгу автора

сплошной безглазый шар, безо рта, без носа, с аккуратной стильной стрижкой.
Также он обладает неснятой шубой и тростью в руке, вышесредним ростом и
порывистой манерностью движений... У пациентов он без переводчика глуховато
интересуется, чем больны, как долго, какова была их мирская специальность,
имеются ли дети и насколько благополучно здесь налажен быт... Его едва
понимают, он настойчив и, если человек уже не способен ответить,
интересуется тем же у врачихи. Та исходит дрожью подле - держа охапку серых
больничных карт, торопится найти, роняет... Кортез бодро шутит, но заметно,
что раздражен и едва терпит, - подгоняя намеком. Я вижу, что шуба его
роскошна, она то и дело меняет состав меха: то умеренный бобр сменяется
пышной лисицей, то лиса - аккуратной блестящей норкой, то изящная норка
выпускает линялые космы енота... Кажется, что шуба, как краска лица, выдает
его скрытное мнение, и я никак не могу взять в толк, почему он ее не
снимет... Я вижу, как он взмахивает и тычет своей сандаловой тростью -
словно щупом, отдергивая, распахивая, приподнимая, приоткрывая, раздвигая
занавески, дверцы, двери, одеяла, створки, шторы... Попутно во рту его
вырастает курительная трубка и распускается пряным, как аромат чернослива,
вьющимся на излете пыхом... Роскошная краля (медовые зрачки, небрежно
собранный на затылке ворох русых волос, узкое черное платье, тугая нитка
жемчуга на запястье, хипповая фенечка в декольте, чуть раскосые скулы)
смирно вращается подле, оказавшись его женой Наташей...
Взгляд сновидения смежается. Я поднимаю голову: Стефанов уже перебрался
на постель и поудобней устраивает подушку. Метель установила обороты,
полыхает сумеречным бесом, кидается лицом в окно. От тоски я снова не в
силах видеть яви и опускаюсь в следующий сон. Я вижу, как горбун,
придерживая горб, сцепив на пояснице ручки, стоит подбоченясь, степенно
озирается кругом. Кортез властно, нервно прохаживается по холлу, покуда
косая заведующая перед горой нарядной елки исполняет торжественную речь.
Вдруг, на самой раболепной ноте ("благодаря милостивому, обильному
участию"), два попугайчика внезапно срываются с дверцы клетки и, мотаясь в
своих глупых догонялках, бередят и поганят весь этот остекленевший пафос...
Далее следует страшное. Все каменеют, кудрявый водила от страха
хватается толстыми пальцами за свои лошадиные желтые зубы. Вот-вот должна
последовать стравливающая напряжение тупая шутка. Заведующая уже пугливо
улыбается, чтобы расцвести. Но Кортез пускает все это вдоль борта и
срывается в дикую прыть по холлу, рубя и перемешивая тростью бешеное зренье.
Попугайчики едва увертываются - петляя, взмывая, кружа. Голубого Кортез
забивает почти сразу: короткая вспышка в облачке пера и пуха; желтый,
кувыркаясь и вихляя, еще мечется вкривь и вкось по тесному воздуху, то
спадает на бреющий и бьется мягко в мебель, то, стукаясь в потолок,
взмывает, чиркает по елке, сшибает шарик, тянет серпантин - и вдруг на одном
изломе выруливает прямо на меня: анфас я вижу выпуклость его бешеных круглых
зенок, раскрытый клюв, я вижу в медленном полете, как эта маленькая гарпия
плывет, мешая воздух взмахами и колошматя, как лапки, распрямляясь для
посадки, коготками целятся мне в глаз... и тут же вижу набалдашник, круглый,
с кисточкой на шнурке, который настигает птицу, за хохолком... Удар
приходится скользящим. Весь в пухе, перьях, крови - оползаю.
Я тупо вижу распластанный комочек размозженный. Две белых липких капли
птичьих мозгов на запястье. Я подношу их к глазам... Я погружаюсь в них, как
в выросшее тесто, как в трясину. Там - темнота, виденье попугая после