"Александр Иличевский. Дом в Мещере" - читать интересную книгу автора

ограждение. Меня скрутили, но после проверки отпустили.
Все шло вкривь. Былая уверенность неофита превратилась в отчаянное
сомнение - в обморок свободы действий. В чем состоял просчет, думать было
некогда. Элементы последовательности требовали абсолютного ума и
сосредоточенности, как при раскрое большого, пронизанного трещиной алмаза.
Выявляемая с каждой новой серией еще одна графема алфавита, с помощью
которого я надеялся прочитать ее тайну, была на вес двойной жизни - моей и
чьей-то еще, неизвестной - той, что рождалась сейчас у меня под руками.
Иногда я брал ее голема за руку и подводил к зеркалу, как на пробу.
Поначалу было страшно: только глянув, тут же садилась на корточки и,
прячась, подглядывала за отражением поверх коленей. Потом обвыкла и стояла в
зеркале смелее, но все равно - ежилась, поводя плечами, и переминалась,
словно входила в холодную воду. Наконец не выдерживала, забиралась обратно в
постель, взбивала ворох простынь и, скользнув под ними, сворачивалась
неприметным комочком, стараясь перехватить, удержать участившееся дыханье.
Так продолжалось еще два дня.
Пятый день не дал особенных результатов. Вдобавок я обнаружил, что
время от времени не могу удержать ее зрение. Иногда она гасла, и, ничего не
видя в кромешной тине страсти, не в силах прерваться, я находил и удерживал
ее запрещенным приемом в поле сверхчувства на ощупь. Если бы я ее упустил,
всю трехчасовую операцию пришлось бы начать заново.
Но это не все. Иногда я слышал, как она тихо смеется. Из этого еще
ничего не следовало: грудные младенцы тоже чему-то про себя улыбаются, хотя
у них нет ни опыта, ни памяти. Тут дело, скорее всего, во мне самом. Ее
смешки находили во мне некий чудесный отзыв. Словно смеялся я сам -
создатель и ребенок своего исчезнувшего детства. Впервые поймав ее смешинку,
я чуть было не сорвал всю серию, которая через двадцать две минуты должна
была завершиться, и напряжение уже зашкаливало так, что малейшее отклонение
от последовательности грозило вышибить все клапана: мы бы погибли оба.
Это было так, будто на всем ходу вдруг кончилась сумеречная нора
горного тоннеля, под напором движения из-за высокой скалы хлынула в лицо
облитая розовым маслом низкого заката равнина, и следующий тут же за
тоннелем крутой поворот на долгое мгновение остался незамеченным: на
пределе - с заносом, сжав зубы и намертво вцепившись в руль, мучительно
жмурясь от ослепления и жути...
Но ничего, скоро я научился на это быстро реагировать. Позже, если мне
приходилось улавливать ее неожиданный, будоражащий смех, я как бы скашивал
зрачки и, поднырнув, без задоринки проходил под волной своего отзыва, так и
не застигнут врасплох оплеухой от веера брызг, крученья и света...
Иногда у меня мелькали проблески веры в благополучный исход. Но,
казалось, они только для того и появлялись, чтобы, исчезнув, дать волю еще
большим отчаянию и безысходности, которые тут же до краев наполняли
углубившуюся полость надежды.
Временами мне действительно мерещилось, что дела мои не так уж плохи.
Например, ее постепенное привыкание к зеркалу вселяло в меня не то чтобы
уверенность в окончательном успехе, но хотя бы необходимую бодрость, с какой
я приступал к очередной серии.
И все-таки страх зашкаливал. Главное было - не сорваться в панический
штопор. Так, оказавшись за бортом, глядя вслед удаляющемуся кораблю, самое
важное - следить за дыханием, не дать панике его сорвать: несколько брызг,