"Александр Иличевский. Дом в Мещере" - читать интересную книгу автора

И еще. Тогда, в электричке, я заметил, что горб его стал больше,
топорщится еще сильней.
И вот, поняв, что сам я был - хотя и косвенным - виновником начала, я
стал дорогой припоминать то, что так долго было под запретом.
Одержимый идеей поправить рушившуюся жизнь (защитившись на психфаке,
Катя нашла себе какую-то странную работу, стала пропадать на ней и
возвращалась после как чужая, но не только в этом было дело), я стал
подумывать о крайних мерах. Последние заключались в попытке перевоплощения,
своего рода повторения метаморфозы: из бабочки, которая вот-вот погибнет, в
другую бабочку, которая бы возродилась за счет своей же смерти. Увы, я тогда
совсем не представлял, какое там - на новом свете - может возникнуть
действо...
Практическая сложность задуманного состояла в том, что необходим был
отвлекающий маневр. Для этого я выбрал умиротворяющие обстоятельства
туристического отдыха. Я предполагал отправиться куда-нибудь на юг, к
морю, - туда, где все бы было интересно и потому притупляло внимание к сути:
трюк, надо сказать, вполне тривиальный, чтобы она по мере действия меня не
раскусила. Но, будучи в цейтноте, я не смог придумать чего-нибудь изящней. К
тому же мне уже давно Москва обрыдла - хотя бы тем, что мы в ней жили: мы
растворялись в наших ссорах, как в вязкой кислоте, и потому хотелось
попросту слинять из настоящего (так отражение побуждает сбежать за рамки
зеркала, покинув амальгаму).
В начале апреля крах стал очевиден, и я решился. Волокиты в турагенстве
не случилось, на все про все - визы, билеты, недорогая гостиница в
Тель-Авиве - ушла неделя. Прилетели сначала на Кипр и в ожидании
астрономического увеселения - накануне затмения - отплыли из Лимасола на
пароме в Хайфу.
До ливанского берега три часа ходу. Судя по солнцу, курс теплохода
слегка воротится носом от него и постепенно забирает к югу.
Кругом пустынный штиль; линия горизонта - как лезвие. Ни облачка.
Пассажиры вывалили на палубу и сейчас коптят на спичках донышки
пластмассовых стаканов, бутылочные осколки и другую прозрачную мелочь.
Посматривают на часы, спорят, у кого точней. Тучный грек, сложно сопя,
устраивает на носу баррикаду - три пары солнечных очков. Стеклянный дзот
разваливается: грек, чуть разогнув переносья и дужки, снова цепляет на
пробу.
Затмение будет концентрическим и на этой широте почти полным: граница
лунной тени промчится где-то совсем неподалеку.
Я ни разу не видел затмения. Замираю от будоражащей смеси восторга и
ужаса. Затмение представляется мне фантастично, как некий конус, наполненный
сумерками: он восходит вершиной к черному солнцу, которое излучает ночь...
Кате неинтересно. Она познакомилась на палубе с очаровательной
старушкой. Старушка оставила приятельнице своего престарелого таксика. Песик
едва жив, старушка волнуется.
Мне нравится таксик, но не нравится старушка. Я иду в бар и возвращаюсь
с кружкой пива.
Наконец в 11.54 вокруг заплескались возгласы: началось.
Я сооружаю дифракционную щелочку между указательным и большим. Я
придумал этот способ наблюдения еще в детстве - что-то вроде обскуры,
сложенной из пальцев. Презирая очки, с ее помощью я боролся в школе с