"Наталья Игнатова. Дева и Змей" - читать интересную книгу автора

сюсюканья, ни одного ласкового слова. Может быть, поначалу добрая женщина
готова была полюбить малыша, но приказом князя ее собственного сына убили в
колыбели, чтоб ни одна капля молока не оказалась отнята у бастарда, и
мальчик, нареченный Михаилом, сразу стал для кормилицы упыренышем, ведьминым
отродьем. Он знал, что женщину убьют, как только пропадет нужда в ее молоке,
он прислушивался к новому для себя чувству, называвшемуся "жалость", но он
был, пусть Волшебным, однако ребенком, и, нуждаясь в любви, болезненно
воспринимал ненависть.
Пока кормилице не вырвали язык - отец, случалось, запаздывал с
принятием правильных решений, - замок успел переполниться слухами. О
двухнедельном младенце, который умеет говорить, о младенце, не пачкающем
пеленки, о крохотных острых зубках, на первом месяце жизни прорезавшихся из
мягких десен. И о том, что больше молока любит выродок живую человеческую
кровь.
Что ж, все было так. Он любил кровь, и любил отца.
Вкус крови и образ отца - слившиеся воедино воспоминания. Большой
человек, с большими руками и длинными усами. Черные глаза горят сдержанной
внутренней силой, и сила эта не может выплеснуться, заточенная в смертном
теле, но она есть. Имя ей - любовь. Имя ей - жестокость. Отец был для
мальчика всем миром, вокруг отца вращались вселенные, и он, самый главный,
самый сильный, самый любимый улыбался в ответ на улыбку сына, и отвечал
любовью на любовь. И мог защитить от чего угодно даже уязвимое и хрупкое
младенческое тело.
А больше бастард не любил никого. Может ли ребенок полюбить тех, кто
ненавидит его?
Мальчику было три месяца, когда он начал ходить. Непослушная плоть
медленно, но верно покорялась, он учил свое тело выполнять приказы, с каждым
днем все более сложные.
- Теперь можно кормить его обычной пищей, - решил дед, - пусть живет у
меня.
"Обычной"? Что это? Как это? Разве молоко и кровь - это не еда? Неужели
отец заставит его питаться грубой пищей смертных, такой же отвратительной,
как жесткая ткань одежды и белья в колыбели?
- Ты нежен, как все фейри, - недовольно ворчал князь, когда слышал
жалобы на грубость тончайшего полотна и легких шелков, - они не умеют
воевать, они жить-то не умеют, ты хочешь быть таким же?
Нет, он не хотел. Еще не зная, что такое воевать, не очень представляя
себе других фейри, кроме отца и деда, он уже не хотел стать тем, о ком отец
отзывался с таким пренебрежением.
А в тот день, когда дед принял решение забрать его из отцовского дома,
мальчика впервые показали людям.
Было так: широкая площадь, заполненная воинами и знатью, тихий гул
голосов, прижимающийся к каменным плитам, отдельно, сбившись в кучку - белые
головные уборы и яркие краски одежд - стояли женщины. Жалась по углам
прислуга. На крышах и на ветках деревьев, как птицы, расселись дети.
Смертные дети.
Когда отец, держа его на руках, вышел на укрытый коврами помост, голоса
стихли. В мертвой тишине мальчишка с любопытством оглядывался по сторонам.
Ему было интересно, никогда еще он не видел столько смертных, он вообще не
видел их раньше, кроме кормилицы. Кормилица тоже была где-то здесь, внизу,