"Павел Хюлле. Вайзер Давидек " - читать интересную книгу автора

которые попали в наш прекрасный древний город благодаря братству по оружию
героической польской и непобедимой советской армий, в совместном штурме
разгромивших берлинского гада. Ну, может, я немного переборщил, сегодня ни
один редактор так бы не написал, и вместо зачеркнутого "унаследовал" я бы
обнаружил "получил как военную репарацию". Но я не сочиняю книгу о Вайзере.
"Живу для того, чтобы писать, и считаю, что, невзирая на обстоятельства,
нужно посвятить жизнь исследованию хаоса, равно как и порядка". Не помню
уже, кто это сказал. И хотя первая часть этой фразы грешит безвкусицей и я
вовсе не живу, чтобы писать, но вторая часть кажется важной сейчас, когда я
исписываю страницу за страницей в надежде, что наконец пойму то, чего понять
не могу, что наконец увижу то, чего раньше не замечал. Что отделю порядок от
хаоса или в хаосе проявится какой-то иной, совершенно незнакомый лад. Да,
именно об этом речь. Поэтому тут столько запутанных нитей. Поэтому также я
не заменю уже написанное слово никаким другим, даже лучше звучащим.
Итак, мы стояли на мосту и наблюдали за прыжками парашютистов. Имело ли
это какое-нибудь отношение к Вайзеру? И да и нет. Если я вспоминаю ту минуту
жаркого лета, то прежде всего потому, что вернулся однажды к ней в разговоре
с Петром. Каждый год я прихожу к нему на кладбище, и, когда уже уйдут оттуда
все люди, все взрослые люди, которые верят в Бога, но не верят в духов,
когда они оставят на могилах цветы, венки, черные ленты и зажженные свечи, я
сажусь на каменную плиту и разговариваю с Петром, иногда мы даже ссоримся
из-за мелочей, словно все еще ходим в ту самую школу в Верхнем Вжеще.
Однажды я присел на краешек плиты, смахнул засохшие листья, и Петр спросил у
меня сразу:
- Ну, что новенького в городе?
И я ответил ему, что, собственно, ничего особенного, только вот с
сообщением сложности.
- Какие сложности?
- Ну да, ты ведь отсюда никуда не ездишь, - говорю я примирительно. -
Электричку обновляют.
- Как это обновляют?
- Ну, меняют вагоны, - отвечаю, - старые, те, из берлинского метро, на
лом пойдут, а вместо них будут курсировать новые, такие же, как во всей
Польше, под Варшавой, Лодзью или Краковом, это тоже электричка, но на три
тысячи вольт, а та была на девятьсот.
- Девятьсот? - говорит недоверчиво Петр. - Та электричка была не на
девятьсот, а на восемьсот вольт.
- Нет, - говорю я Петру, - ты забыл, точно не восемьсот, а девятьсот!
"Восемьсот" - Петр, "Девятьсот" - я, "Точно восемьсот" - снова Петр,
"Нет, точно девятьсот, - снова я, - ведь заменяют всю тягу, чтобы соединить
этот участок непосредственно с Быдгощем", на что Петр: "Это не аргумент,
тягу так или иначе должны переделать, но я тебе говорю, та, старая, была на
восемьсот!" И так мы спорим, как два хороших друга, а последние старые
составы еще курсируют между Гданьском и Вейхеровом с нерегулярными
интервалами, так как работы не прекращаются даже в праздничные дни. А когда
я уже спускался по крутой аллейке кладбища вниз, теперь уже в целом море
ярких огней, в ароматном облаке тысячи свечей, я вспоминал тот день, когда
мы стояли, опершись о железные перила моста и наблюдая за тренировкой
парашютистов, когда мы уже почти забыли о Вайзере и за спиной у нас
проносились желто-голубые вагоны электрички из берлинского метро. Память у