"Нина Храброва. Мой Артек " - читать интересную книгу автора

кому-то хочется наверх, кому-то надо быть у окна. В суете размещения вдруг
покачнулись все, поезд тронулся, ребята прильнули окнам, Эллен и Ада поют,
остальные присоединяются, Володя Николаев приглашает сразу поиграть в карты,
я возмущаюсь и запрещаю, призываю лучше петь. Колеса стучат все торопливей и
чаще. А ребячьи голоса все тише, дети ведь устали. Заснули! Еще аз прохожу
по всем купе и решаю - просижу у окна всю белую ночь, я ведь впервые в жизни
еду на ленинградском поезде... Плывут за окном знакомые по поездкам Нарва -
Таллин белесые от тумана равнины с цветущими примулами, светлые от черемухи
опушки лесов. Не помню, как заснула. И не проснулась в Нарве, где должна
была встретиться со своей тетей, специально приехавшей из деревни -
повидаться со мной перед дальней поездкой. Тетя металась от вагона к вагону,
а я спала безответственно и крепко - так же, как и мои усталые дети. И вдруг
проснулась, словно от толчка. Поезд уже вышел из Нарвы и подходил к
Комаровке. Поезд без остановки пересекал границу, ту самую, неприступную,
запретную. Поезд миновал речку, и я оказалась в Советской России. Взошло
солнце, залило золотым и розовым цветом и без того яркие калужницы на берегу
ручья и черемуховые кущи. Таял, быстро рассеивался туман, седые от росы луга
искрились.
Когда меня спрашивают о самом памятном событии, мне всегда хочется
назвать этот неповторимый, самый счастливый в моей жизни рассвет.
Я встала, прошлась по коридору, останавливаясь у "своих" купе - дети
спали. Я смотрела из окна на небогатые северо-западные деревушки, на
заросшие сиренью улицы Кингисеппа, на казенно-величественные павловские
казармы Гатчины. Разбудила детей. Они действовали самостоятельно - умылись,
тщательно причесались. Притихли: вывески были уже только на русском языке, с
перрона слышалось только русская речь. Как-никак вокруг была незнакомая
страна.
И вот уже видна из окон вагона низина, и в ней - дома и заводские трубы
Ленинграда. Утро становилось пасмурным, и от этого Ленинград надвигался
суровым, огромным. "Из тьмы лесов, из топи блат..." - оживали пушкинские
строчки: Чувства были в том состоянии, когда сам себе не веришь: будто все,
что происходит сейчас с тобой, вовсе не с тобой происходит. Поезд замедлял
ход. От простора Нарвской заставы, улиц, уходящих в утреннюю июньскую дымку,
от крытого перрона Балтийского вокзала менялись масштабы окружающего - все
становилось больше. И вот я вижу бегущую к нашему, вагону девушку, по
фамильному сходству понимаю - это моя двоюродная сестра, которую я никогда
не видела. Сестра плачет от волнения, я креплюсь - нельзя реветь перед
ребятами. Потом, когда мы екали в туристском автобусе и экскурсовод -
тоненькая блондинка в черном летнем плаще с серебристым капюшоном - говорила
о Ленинграде на прекрасном ленинградском, безукоризненном русском языке, мне
было не до внешних приличий. Медный всадник, арка дворцовой площади, шпили
Петропавловки, Невский проспект перестали быть черно-белыми, как на
иллюстрациях моего любимого старинного издания "Евгения Онегина", они
налились жизнью, цветом, прекрасной каменной и бронзовой плотью, окружили и
закружили меня, я не могла оторваться от окна. День прояснился, стал
бледно-золотым и бледно-голубым, очень ленинградским. А у меня все
расплывалось перед глазами, как в дождь. Мне надо было переводить ребятам
все, что рассказывала экскурсовод, я незаметно вытирала слезы и переводила.
Кто-то из ребят спросил, чем я расстроена. Я не сумела ответить - им ведь
трудно было понять, что я встретилась с Родиной. Для ник неведомо было все,