"Нина Храброва. Мой Артек " - читать интересную книгу авторавсех республик и областей, уже не имели представления о голоде, еда
оставалась на тарелках. С разных столов раздавались голоса: "не хочу больше!", "я это не ем"... Моим тоже не все нравилось: они не ели и не приняли "коричневую", то есть гречневую кашу, они удивлялись - как это можно разом съесть полцыпленка. По сравнению с элегантно запеченной в омлете салакой, еда казалась тяжелой. Артековцы нюня 1941 года ворчали... по поводу изобилия еды. И писали в дневниках: "утром опять была коричневая каша - мура какая-то". Эта "мура" была по достоинству оценена в войну. В первые предвоенные дни эстонские ребята были очень популярны в Артеке - как же, из-за границы! До этого в Артеке побывали дети испанских революционеров, вместе с родителями пережившие гражданскую войну и горечь поражения. Дети героев и сами настоящие борцы за революцию. Тоже заграница, но - иная, опаленная кровопролитными боями революции. Наши же были скорее этакими маленькими европейскими джентльменами: расшаркивались, все время причесывались, старались быть образцами европейского воспитания, в них еще жили прошлые поверхностные представления о культуре. Но ворчали при этом и ссорились по-детски друг с другом вполне общечеловечески. Постепенно этот ненужный и чуточку смешной в пионерском лагере "лоск" сходил с них, просыпалось застывшее веселье и чувство юмора. На них заразительно действовали веселость и юмор вожатого Володи Дорохина. Шуткам его не было числа, ребята от души хохотали и, конечно же, кто как мог, подражали ему. Спасительным было Володино остроумие в первые дни войны и позднее, когда мы по великим русским рекам плыли на восток - все дальше от европейской части, от оккупированной Эстонии. Ребята поняли - путь в Эстонию далек и долог. Уже вспоминать своей маленькой родины, довоенного домашнего уюта, родителей. Эллен Айа - добрый и чуткий человек, тогда самая младшая в эстонской группе, часто плакала, и утешить ее было трудно. Более того, ее тоска охватывала остальных девочек. В такие минуты мог помочь только Володя. Он появлялся, по привычке напевая, а "напевал" он чудовищно: мало того, что ему не один "медведь на ухо наступил", а наверное целая сотня, так еще и голос у него хрипел и скрипел, как ржавые дверные петли. В шутку ли, всерьез ли, но Володя обожал петь. Помнится, было время, мы жили на Дону, в Нижне-Чирской, в нарядной, заросшей садами речной пойме, в опустевшем с первых дней войны доме отдыха. Ребята сладко спали, особенно в утренние часы. У Володи была бессонница, его одолевали мысли о войне, заботы о будущем, он вставал в четыре часа утра и обходил лагерь - летом пошире распахивал открытые окна тесноватых дачек, в которых жили ребята, к осени прикрывал их - чтобы дети не зябли... Мы, четверо вожатых, жили в соседствующих дачах, и я в четыре часа ежедневно просыпалась от ужасающих Володиных рулад - на рассвете он воображал, что его никто не слышит, и пел в полный голос. Выходя на главную аллею, он на мгновение всовывал голову в мое распахнутое окно и вопил, кошмарно подражая известному русскому романсу: "На заре ты ее не буди..." Сердиться было невозможно. Я, смеясь, швыряла в него книжкой или туфлей, даже плескала водой из заранее приготовленного ковшика и снова на два часа засыпала под его удаляющееся пены... Эллен, с ее прекрасным слухом и голосом всегда одинаково реагировала на Володины песни - она приходила от них в восторг, в каком бы настроении ни была. Мы могли ее и уговаривать, и стыдить - она продолжала плакать. Стоило появиться поющему Володе - слезы |
|
|