"Нина Храброва. Мой Артек " - читать интересную книгу автора

всех республик и областей, уже не имели представления о голоде, еда
оставалась на тарелках. С разных столов раздавались голоса: "не хочу
больше!", "я это не ем"... Моим тоже не все нравилось: они не ели и не
приняли "коричневую", то есть гречневую кашу, они удивлялись - как это можно
разом съесть полцыпленка. По сравнению с элегантно запеченной в омлете
салакой, еда казалась тяжелой. Артековцы нюня 1941 года ворчали... по поводу
изобилия еды. И писали в дневниках: "утром опять была коричневая каша - мура
какая-то".
Эта "мура" была по достоинству оценена в войну.
В первые предвоенные дни эстонские ребята были очень популярны в
Артеке - как же, из-за границы! До этого в Артеке побывали дети испанских
революционеров, вместе с родителями пережившие гражданскую войну и горечь
поражения. Дети героев и сами настоящие борцы за революцию. Тоже заграница,
но - иная, опаленная кровопролитными боями революции. Наши же были скорее
этакими маленькими европейскими джентльменами: расшаркивались, все время
причесывались, старались быть образцами европейского воспитания, в них еще
жили прошлые поверхностные представления о культуре. Но ворчали при этом и
ссорились по-детски друг с другом вполне общечеловечески. Постепенно этот
ненужный и чуточку смешной в пионерском лагере "лоск" сходил с них,
просыпалось застывшее веселье и чувство юмора. На них заразительно
действовали веселость и юмор вожатого Володи Дорохина. Шуткам его не было
числа, ребята от души хохотали и, конечно же, кто как мог, подражали ему.
Спасительным было Володино остроумие в первые дни войны и позднее, когда мы
по великим русским рекам плыли на восток - все дальше от европейской части,
от оккупированной Эстонии. Ребята поняли - путь в Эстонию далек и долог. Уже
любя Артек и чувствуя себя членами одной артековской семьи, они не могли не
вспоминать своей маленькой родины, довоенного домашнего уюта, родителей.
Эллен Айа - добрый и чуткий человек, тогда самая младшая в эстонской группе,
часто плакала, и утешить ее было трудно. Более того, ее тоска охватывала
остальных девочек. В такие минуты мог помочь только Володя. Он появлялся, по
привычке напевая, а "напевал" он чудовищно: мало того, что ему не один
"медведь на ухо наступил", а наверное целая сотня, так еще и голос у него
хрипел и скрипел, как ржавые дверные петли. В шутку ли, всерьез ли, но
Володя обожал петь. Помнится, было время, мы жили на Дону, в Нижне-Чирской,
в нарядной, заросшей садами речной пойме, в опустевшем с первых дней войны
доме отдыха. Ребята сладко спали, особенно в утренние часы. У Володи была
бессонница, его одолевали мысли о войне, заботы о будущем, он вставал в
четыре часа утра и обходил лагерь - летом пошире распахивал открытые окна
тесноватых дачек, в которых жили ребята, к осени прикрывал их - чтобы дети
не зябли... Мы, четверо вожатых, жили в соседствующих дачах, и я в четыре
часа ежедневно просыпалась от ужасающих Володиных рулад - на рассвете он
воображал, что его никто не слышит, и пел в полный голос. Выходя на главную
аллею, он на мгновение всовывал голову в мое распахнутое окно и вопил,
кошмарно подражая известному русскому романсу: "На заре ты ее не буди..."
Сердиться было невозможно. Я, смеясь, швыряла в него книжкой или туфлей,
даже плескала водой из заранее приготовленного ковшика и снова на два часа
засыпала под его удаляющееся пены... Эллен, с ее прекрасным слухом и голосом
всегда одинаково реагировала на Володины песни - она приходила от них в
восторг, в каком бы настроении ни была. Мы могли ее и уговаривать, и
стыдить - она продолжала плакать. Стоило появиться поющему Володе - слезы