"С.С.Хоружий. Праваславная аскеза - ключ к новому видению человека " - читать интересную книгу автора

теократия, соединение Церквей, смертная казнь... да взять любую тему его
проповеди! - Возразить нечего, можно только припомнить, что раньше чем
постсоветские СМИ Владимира Соловьева как пророка полностью развенчал - сам
Владимир Соловьев. Всегда воспринимая роль как навязанную, он дважды, в 1886
и 1891 г., дал ее карнавальное описание-отвержение в шуточных стихах, где, в
частности, говорится: "Я в пророки возведен врагами, Насмех это дали мне
прозванье..."
Но в облике пророка есть и другой смысл, другой слой, кроме популярных
клише. Поздние тексты Соловьева и само его восприятие, видение событий в
последние годы жизни мы продолжаем оценивать как пророческие, зная, что в
лобовом смысле ничего пророческого там нет и за вычетом каких-то общих легко
угадываемых черт, никаких сбывшихся картин будущего там отнюдь не
представлено. После всей деконструкции пророческого элемента в обычном
смысле, еще остается нечто, что заставляет нас упорно здесь признавать этот
элемент. Нам кажется, что вопреки отсутствию сбывшихся предсказаний,
Соловьев все же показывает нам нечто истинное и обычному взгляду
недоступное. Ощущение справедливо, и это "нечто" есть - эсхатологическое
видение исторического бытия. Пресловутая эсхатология Соловьева, которой
насыщены его поздние тексты, от "Панмонголизма" до "По поводу последних
событий", главнейшею и ценнейшей частью кроется не в прямом содержании этих
текстов, а в предстающем там особом качестве мысли и способе видения
событий, в осуществленной эсхатологической оптике. Эта оптика показывает, не
как выглядит будущее, но как выглядит присутствие будущего, присутствие
конца в ткани исторического существования, как выглядит эсхатологическое
измерение истории. Передать это же присутствие стремился Ницше, сказавший:
"Грядущее и отдаленнейшее суть мерило всех нынешних дней"; но с такой силой
это не удалось ему. И такой показ можно тоже назвать пророчеством, это
согласно с тем толкованием пророческого служения, какое дает сам Соловьев в
конце "Оправдания добра". На этом глубинном уровне Пророк граничит с
Философом: он научает опыту грядущего - и уже присутствующего - конца всех
вещей, как Философ научает опыту грядущей - и уже присутствующей - смерти.
В теме христианского единства и соединения Церквей облик Соловьева на
первый взгляд предстает ясным и цельным. Неоспоримо, что он всегда считал
единство христиан не только важнейшим духовным принципом (Ин 17,11), но и
насущным долгом, требующим действия; и всякое доступное ему действие
стремился исполнить. Неоспоримо также, что всегда, даже на раннем этапе,
близком к славянофилам, христианское сообщество, Церковь, для него было
Вселенской Церковью, границы которой шире границ православия и, во всяком
случае, включают и католичество. Поэтому заповедь единства для него, в
отличие от славянофилов, означала дело и долг соединения Церквей, и этому
делу он был предан всю жизнь. - Однако на этой общей картине остановиться
нельзя: надо понять, каковы же были взгляды и установки Соловьева в
межконфессиональных проблемах, к чему он конкретно звал и что делал. И едва
мы входим в эти вопросы, ясная картина начинает делаться смутной. Нигде,
быть может, так не менялись - или не метались! - позиции философа, как в
этой сфере. Резко менялось все: оценка каждой из Церквей, чаемый облик
единой Церкви, пути к этому облику... Отодвигая в сторону менявшееся (в
частности, знаменитые схемы теократии), мы находим, пожалуй, всего два
твердых пункта: папизм и антивизантизм. Он всегда считал, что власть и
авторитет папы должны распространяться на всех христиан, ибо "в христианском