"С.С.Хоружий. Праваславная аскеза - ключ к новому видению человека " - читать интересную книгу автора

воплощенный символ. Припомним: "Он проходил в ином [блоковский курсив]
образе, врезаясь в сердца своим острым, четким, нечеловеческим силуэтом. То
был уже точно не живой человек, а символ".
Помимо символического статуса соловьевской фигуры, образ, созданный
символистами, закрепил и все ее основные стороны, все символические лики. На
первом месте здесь, разумеется, Соловьев как рыцарь Софии (Девы Премудрости,
Вечной Подруги, Вечной Женственности...): рыцарь-монах, по Блоку. Софийный
лик господствует в символистском образе, и софийный мотив восторженно был
подхвачен всем символизмом. Рядом с ним другой лик, столь же неотделимый от
Соловьева: лик Пророка. Пророческая роль искони мыслится двояко: пророка
видят как предсказателя, прозорливца, кому открыто грядущее, и как
обличителя, кто обнажает истинное лицо настоящего с его язвами. За
Соловьевым уже при жизни решительно утверждалось и то, и другое. Возгласы
"Пророк! пророк!" раздавались в кулуарах после прочтения знаменитого
обличительного реферата "Об упадке средневекового миросозерцания" в октябре
1891 г. Финальный период жизни, начало которому положил, как считают,
"Панмонголизм", написанный осенью 1894 г., стоит весь под знаком
эсхатологических прозрений и прочно вносит в образ философа и другую грань
пророческой миссии. "Носитель и провозвестник будущего" - так его назвал
Блок.
Далее, с Соловьевым теснейше связан и лик поборника христианского
единства, соединения Церквей. Межцерковные отношения - сфера запутанных
проблем и тяжких конфликтов, однако и в этой сфере феномен Соловьева видится
и выступает как символ. Позиции его здесь не раз менялись, мысль порой
принимала окраску увлечения, форму утопической схемы - как в знаменитом
проекте всемирной теократии в виде союза русского царя и римского папы. Но
за всеми колебаниями оценок и взглядов всегда неизменной оставалась его
истовая жажда соединения христиан, преданность идее этого соединения,
готовность служить ей. Поэтому его образ сделался символом самой идеи
соединения. Как всякий подлинный символ, он обретал конкретные воплощения, и
одним их них стала сама кончина философа. Его племянник и биограф
рассказывает: после погребения Соловьева на его могиле оставлены были
неизвестным две иконы, православная икона Воскресения Христова из
Иерусалима, с греческой надписью, и католическая икона Остробрамской Божией
Матери, с латинской надписью. И Сергей Соловьев заключает: "Так над гробом
великого богослова навсегда запечатлена его любимая идея, идея соединения
церквей. Могила Владимира Соловьева - залог грядущего соединения".
Сюда близок и другой лик: Соловьев - христианский гуманист. Политика и
социальные отношения еще дальше от идеальной сферы, чем отношения Церквей.
Но и здесь образ философа приобрел символические черты. Во всех христианских
странах принимают, что жизнь общества и людские отношения должны подчиняться
заповедям Христа, и давным-давно это правило перестало быть особо
обязывающим. Оно стало номинально признаваемой догмой, с которою гибкий
разум способен согласовать все, что требуется, будь то личные поступки или
социальные практики. Но тут и там являются люди, для которых заповеди
Христа - реальнейшая и конкретнейшая норма всех их отношений к ближним.
Соловьев, безусловно, из их числа. Христианство значило для него полноту
кенозиса - жертвенную самоотдачу и милость, отрицание насилия (хотя отнюдь
не толстовское), заступничество за всех сирых и угнетаемых. "Соловьев дает
принципиальное обоснование тому, что можно назвать христианским