"Рольф Хоххут. Берлинская Антигона " - читать интересную книгу автора

решетку звезду, которой она не знала, а потом еще одну, она вспомнила то, о
чем они условились в последнюю встречу, когда чудесной светлой ночью шли на
яхте: всегда думать друг о друге, если по вечерам они увидят Большую
Медведицу - Бодо в России, она в Берлине. Письмо заканчивалось так: "Я вижу
через решетку наше созвездие, нашу золотую колесницу, и потому знаю, что ты
сейчас вспомнишь обо мне. Так будет каждый вечер, и это успокаивает меня.
Бодо, милый Бодо, все мои мысли и чувства к тебе я поверяю этому созвездию
навеки. Значит, они дойдут до тебя, какие бы расстояния ни легли между
нами".

Прямое попадание бомбы в здание трибунала удлинило срок, отпущенный
Анне на размышление.
Ее защитник, назначенный судом, лишь беспомощно разводил красными
короткопалыми руками; впервые она увидела его за двадцать минут до слушания
дела. При своем втором и последнем визите он беспрестанно оглядывался на
дверь камеры, словно ждал оттуда выстрела в затылок. Потом, закрыв рот
носовым платком, он торопливо прошептал: "Супруга генерального судьи сегодня
утром была у меня, она спасет вас, если вы немедленно согласитесь..."
Прервав защитника, словно ей не полагалось все это слушать, Анна возбужденно
попросила доставить ей наконец какую-нибудь весточку от Бодо.
Посещения пастора были для нее опаснее. Он пытался разъяснить Анне,
что, по христианскому учению, погребенный без обряда и в смерти не обретает
покоя. Как ни ждала она его посещений, она облегченно вздыхала, когда он
уходил. И всякий раз она плакала. Под конец ее охватило такое смятение, что
она даже не знала, можно ли доверить ему тайну, предназначенную для Бодо.
Четыре дня и три ночи она делила заключение с девятнадцатилетней
полячкой, вывезенной на работу в Германию. Эта полячка из хлебного мякиша
вылепила ей четки, но и с ними Анна не могла молиться, так же как без них.
Во время воздушной тревоги девушка - она была родом из Лодзи - наелась
досыта в одной дрезденской булочной: за это ее обвинили в мародерстве и
приговорили к отсечению головы. Не будучи храброй, она обладала стоицизмом,
и ее присутствие приносило Анне облегчение, хотя генеральный судья надеялся,
что совместное пребывание с обреченной девушкой, которая даже не имеет права
оповестить своих родственников, сделает Анну покорной. Может быть, его
расчеты и сбылись бы: пробил последний час польской девушки - это было в
неверном утреннем свете десятого дня из отпущенных Анне на размышление, - и
ее вызвали из камеры без вещей; они обнялись и поцеловались - родные сестры
перед палачом. От прикосновения к уже обескровленному лицу подруги Анна
внезапно ощутила холодную сталь гильотины, и этот удар топора как бы отсек
Анну от ее поступка: она больше не понимала девушку, которая похоронила
своего брата, она не желала больше быть этой девушкой, она хотела уничтожить
сделанное. И это погубило ее. Оставленная в одиночестве, она чувствовала
теперь, как содрогаются ее нервы от каждого шага в коридоре, где даже
запрещалось ступать по ослепительной дорожке из линолеума. Ее блуждающий
взгляд больно ударялся о стены и застревал в прутьях решетки, через которые
врывался дневной свет. "А жизнь идет своим чередом" - эта грубейшая из всех
пошлостей обжигала ей сердце. Даже во время прогулки по тюремному двору при
виде воробьев, прыгавших на кучках шлака, эта плоская истина казалась ей
унизительной. А слова, которые Бодо сказал ей в утешение, когда она узнала,
что брата повесят, теперь час за часом пригвождали ее недремлющее