"Александр Евсеевич Хинштейн. Какого цвета страх " - читать интересную книгу автора

"Комсомолки". Простые, обычные москвичи, далекие от политических разборок и
интриг.
Я видел этот митинг лишь на видеокассете: мне пришлось уехать тогда
далеко из Москвы, дабы избежать очередного ареста.
Веселый и пьяный, сжимая в руках подписанный министром диплом, я вышел
из здания МВД, и мне неожиданно почудилось, будто перед оградой по-прежнему
стоит наспех сколоченная трибуна.
Хмель и иллюзии сразу же сняло как рукой. От морозного, пропитанного
табачным дымом воздуха сперло в груди. И в этот момент окончательно и
явственно я понял: какие бы реформы ни проходили в МВД, место мое именно
здесь, за забором, а не в теплом мраморном зале, где генералы в парадных
мундирах готовы аплодировать каждому, даже своему злейшему врагу: лишь бы
сдвинули ладони замминистра и начальник Управления кадров...

24.04.2000
КАКОГО ЦВЕТА СТРАХ

Теперь я знаю, какого цвета страх. Черно-коричневого.
Темного-темного... Когда я закрываю глаза и вспоминаю все, что со мной
происходило, эта черно-коричневая вязкая масса наваливается на меня, и я
вновь начинаю тяжело сглатывать образовавшиеся в горле комки.
Еще я знаю, как пахнет страх: масляной краской покрашенных стен камеры,
жидким супом психиатрической больницы, табаком и резким, удушливым потом.
Иногда мне кажется, что все это было не со мной, что я лишь наблюдал за
происходящим со стороны - словно смотрел какое-то тяжелое кино, а потом
вышел из душного зала на улицу.
Но нет - это было. И стоит только закрыть глаза, черно-коричневая масса
спускается на меня опять...


* * *

Вообще-то по паспорту он был Мордехаем, но все звали его Матвеем; в
России любят перелицовывать непривычные имена. Даже не Матвеем - Мотей.
Имя Мотя подходило ему как нельзя кстати. Маленький, аккуратный, почти
игрушечный еврей с чудовищным польско-белорусским акцентом и картузом на
голове. Не знаю почему, но, когда я вспоминаю Мотю, в голове сразу же
всплывает цветовая ассоциация каких-то импрессионистских оттенков. Боюсь
ошибиться, но, по-моему, он носил то ли бледно-салатовые, то ли
нежно-розовые брюки, ничуть не считаясь с российскими представлениями об
одежде и возрасте.
А почему, собственно, он должен был с ними считаться? Мотя давно уже
был иностранцем. Из Союза он уехал ещё в 50-х - сразу после начала
хрущевской "оттепели". Сначала к себе на родину - в портовый город Гданьск,
где стоят знаменитые судоверфи имени Ленина. Оттуда, не выдержав
государственного антисемитизма, - в Израиль. В Польше с тех пор он ни разу
не был. В Россию же вернулся лишь в 90-м, но уже в качестве туриста. Его
жена, приходившаяся двоюродной сестрой моему отцу (а Мотя, стало быть, был
мне двоюродным дядей), хотела перед смертью побывать на родительских могилах
и повидаться с родней.