"Петер Хендке. Короткое письмо к долгому прощанию" - читать интересную книгу автора

подумал я. Она, правда, не забывает о назначенных встречах, но всегда и
всюду ужасно опаздывает, прямо как женщины из анекдотов. Она просто не
чувствует, когда наступает время. Она редко представляет себе, какой сегодня
день. Всякий раз, когда ей сообщают, который час, она приходит в ужас; я же,
наоборот, чуть ли не каждый час бегаю к телефону проверить время. Она то и
дело спохватывается: "Ой, уже так поздно!" И никогда не скажет: "Ах, еще так
рано!" Она просто не может взять в толк, что когда-нибудь настанет время
сделать что-то. "Наверно, это оттого, что ты с детства часто переезжала и
жила в стольких разных местах, - объяснял я ей. - Ты помнишь, где была, но
никак не можешь усвоить, когда это было. У тебя, кстати, есть чувство
пространства, ты лучше меня ориентируешься, мне ведь ничего не стоит
заблудиться. А может, причина в том, что ты слишком рано начала работать и у
тебя был строгий рабочий день - от и до. Но по правде говоря, я уверен, ты
не чувствуешь времени просто потому, что не чувствуешь людей, не
разбираешься в них".
На это она отвечала: "Нет, это не так, я не могу разобраться только в
себе самой". - "А еще ты ничего не смыслишь в деньгах", - говорил я, но она
и тут возражала: "Нет, не в деньгах, а в числах". - "Да и от твоего чувства
пространства тоже свихнуться можно, - продолжал я. - Когда тебе надо перейти
к дому на той стороне улицы, ты говоришь, что тебе надо зайти вот в этот
дом. Мы давно уже вышли из подъезда, но послушать тебя - так машина все еще
стоит на улице. А если ты не дай Бог подъезжаешь к городу и дорога идет
вниз, по-твоему, выходит, что мы едем в гору - и все только потому, что
дорога ведет на север..."
А ведь, наверно, именно гипертрофированное чувство времени и связанное
с ним постоянное самокопание, подумал я, мешает мне достичь той
раскованности, свободной сосредоточенности и ровной предупредительности, к
которым я стремлюсь.
Я даже встал - настолько смешным было воспоминание. Просто встать,
безмятежно подойти к кассе, сунуть счет, не говоря ни слова, положить
деньги - вот чего мне захотелось в эту минуту. Еще мне доставила
удовольствие сама мысль, что мне почти ничего не нужно
менять в своем поведении, чтобы это проделать. Энергичное, а потом и
веселое отвращение ко всем категориям, дефинициям и абстракциям, которые
только что занимали мои мысли, вынудило меня даже ненадолго остановиться у
выхода. Я попытался рыгнуть; кока-кола помогла. Толстощекий студент с
коротко остриженными волосами, с жирными ляжками - он был в шортах и в
спортивных тапочках - столкнулся со мной в дверях, и я в ужасе отпрянул от
него, ошеломленный мыслью, что вот ведь когда-нибудь найдется человек,
которому взбредет на ум шальная идея сказать нечто обобщенное об этом
индивиде, попытаться его типизировать и объявить представителем чего-то. Ни
с того ни с сего я сказал: "Привет!", нахально уставился на него, и он тоже
поздоровался. Лицо его запечатлелось как образ, неожиданно подлинный и
живой, и внезапно я понял, почему с некоторых пор люблю читать только
простые истории про самых обыкновенных людей. Или вот эта женщина, кассирша
в закусочной! Крашеная блондинка, но, видно, красилась она давно: у корней
проступали черные волосы. Рядом с кассой она неизвестно зачем выставила
маленький американский флаг. И все. И ничего больше. В моем воспоминании ее
лицо высветилось и сделалось загадочно-своенравным, точно лик святой. Я еще
раз оглянулся вслед толстому студенту: на спине его рубашки красовался