"Петер Хендке. Короткое письмо к долгому прощанию" - читать интересную книгу автора

улицу. Сирена выла пронзительно - от ее воя в стакане с водой, который
первым делом передо мной поставили, даже всколыхнулись кубики льда. В этот
час посетителей оставалось уже немного, их лица скрадывала полутень. В зале
было почти пусто и так просторно, что я, слушая угасающее вдали завывание,
вдруг почувствовал усталость. Я замер, стараясь не шевелиться, и внезапно
ощутил в себе какое-то смутное движение, примерно в том же ритме, в каком
сам я весь день передвигался по Нью-Йорку. Движение это поначалу запнулось,
потом уверенно набрало ход и, промчавшись по прямой, вдруг заложило крутой
вираж, понеслось по кругу и, покружив вволю, наконец улеглось. То, что
двигалось во мне, было не представлением и не звуком - только ритмом,
который заменял и звук, и представление. Лишь теперь в мое сознание начал
проникать город, почти не замеченный мною прежде.
Меня нагоняли окрестности, которые я миновал в течение дня. Улицы и
ряды домов восстанавливались в памяти из тех промельков, поворотов, заминок
и рывков, которыми они запечатлелись во мне. Вместе с ними восстанавливались
и звуки - шипение и гул, словно из глубин мощного потока, ворвавшегося в
тихую долину. Толстые портьеры на окнах не могли сдержать этих звуков и
образов, они разворачивались в моем сознании, то опадая до простых мельканий
и ритмов, то снова взмывая и вибрируя пуще прежнего, высвечивая короткими
вспышками улицы еще более длинные, здания еще более высокие и перспективы,
уходящие к горизонту все дальше. Но странное дело, все происходившее было
даже приятно: узор Нью-Йорка мирно расстилался во мне, нисколько не угнетая.
Я просто рас-
слабленно сидел за столом, и все же меня не покидало любопытство; я с
удовольствием ел бифштекс из баранины, на который сам себя пригласил,
запивал его красным калифорнийским, от которого с каждым глотком все сильнее
испытывал жажду, и созерцал весь этот столпившийся и все еще отзывавшийся во
мне гудением город как невинное явление природы. Все, что я раньше видел
вблизи и по частям - стеклянные поверхности, щиты со словом "стоп",
флагштоки, неоновые надписи, - все это, возможно, именно потому, что часами
маячило передо мною, заслоняя взгляд, теперь раздвинулось и открыло вид,
свободный и просторный, куда ни глянь. Мне далее захотелось там прилечь и
почитать книгу.
Я уже давно покончил с едой, но снова и снова принимался просматривать
карточку меню, читая названия блюд с той же ненасытностью, с какой в свое
время читал в молитвеннике жития святых. Мясо по-алабамски, цыплята
по-луизиански, медвежий окорок а 1а Даниэль Бун (американский исследователь,
натуралист), котлеты "дяди Тома". Немногие посетители все еще оставались на
своих местах и теперь громко разговаривали. Разносчик газет заглянул в дверь
и бросил на барьер гардероба несколько газет. Старая накрашенная женщина
переходила от столика к столику, предлагая цветы. Официант, обслуживавший
чету толстяков-супругов, ловким движением плеснул коньяк на омлет, женщина
подала ему зажженную спичку, которую он с поклоном принял и поднес к
сковородке. Омлет вспыхнул, и супруги захлопали в ладоши. Официант
улыбнулся, выложил омлет на тарелку и поставил тарелку перед дамой. Потом,
обернув бутылку салфеткой, извлек ее из ведерка со льдом и, заложив
свободную руку за спину, налил супругам белого вина. Откуда-то возник
пианист и тут же начал тихо наигрывать. Из раздаточного окошечка выглянул
повар и посмотрел на пианиста. Я заказал еще один графин красного вина,
выпил его и продолжал сидеть.