"Петер Хендке. Короткое письмо к долгому прощанию" - читать интересную книгу автора

гудок, и вдруг на другом конце провода зазвенел смех женщины, которая
сказала на австрийском диалекте: "Да знаю я!", на что другая женщина ей
ответила: "Ничего ты не знаешь!" Гудок оборвался, и соседский ребенок дурным
голосом заорал в трубку свое имя. Я попытался объяснить ему, кто я и где я,
но он был настолько ошеломлен - словно спросонок, - что без конца повторял
одно и то же: "Она приедет последним автобусом! Она приедет последним
автобусом", пока я не положил трубку, быстро и тихо, почти украдкой. И
передо мной снова возникла картина: охотничья вышка на краю дороги, рядом с
вышкой - придорожное распятие, а прямо под распятием медленно распрямляется
болотная трава.
"Никогда не смогу привыкнуть к телефону", - сказал я себе. В первый раз
я звонил из автомата, когда учился в университете. Слишком многое пришлось
начинать в том возрасте, когда уже далеко не все само собой получается. Вот
почему на свете столько вещей, к которым я никак не привыкну. Если, к
примеру, выясняется, что мне с человеком легко, что я чувствую себя с ним
непринужденно и по-дружески, то уже на следующий день это чувство симпатии
надо восстанавливать сызнова. Быть с женщиной - это состояние мне и сейчас
иногда кажется искусственным и смешным, как экранизация романа. Я кажусь
себе ужасно напыщенным, когда в ресторане предлагаю карту меню своей
спутнице. Даже когда я просто иду рядом с ней, сижу рядом, с ней, меня не
покидает чувство, что я представляюсь, что это и не я вовсе, а некий мим.
Телефон зазвонил снова; трубка была еще влажной оттого, что я так долго
прижимал ее к уху. Телефонистка сообщила стоимость разговора и спросила,
можно ли причислить эти семь долларов к счету. Я порадовался: семью
долларами меньше. В свою очередь я поинтересовался, где тут поблизости можно
купить газеты, но не нью-йоркские, а изо всех городов страны. При этом мне
пришло в голову, что в Европе уже вечер. Телефонистка дала мне адрес на
Таймс-сквер, куда немного погодя я и направился.
День был светлый, ветреный и потому казался еще светлее. Облака
тянулись по небу. Я просто стоял на улице и глядел по сторонам. В телефонной
будке у входа в метро примостились две девушки, одна говорила по телефону,
другая время от времени наклонялась к ней поближе, придерживая при этом
волосы за ухом. Сперва мой взгляд лишь слегка зацепился за них, но потом они
меня заинтересовали, и, словно побуждаемый внутренним толчком, я с веселым
любопытством наблюдал, как они, теснясь в будке, попеременно придерживая
дверь ногой, смеясь, передавали друг другу трубку, перешептывались, между
делом опускали в прорезь очередную монетку и снова склонялись к аппарату, а
вокруг них клубился пар, вытекая из метро через вентиляционные решетки в
мостовой и расползаясь низко над асфальтом по соседним улицам. Эта картина
освободила меня от скованности. С облегчением смотрел я вокруг, пребывая в
том райском состоянии, когда смотреть вокруг хочется и когда созерцание само
по себе уже есть познание. Так я и шел обратно по Парк-авеню, пока она не
сменила название, став Четвертой авеню, и дальше по ней до 18-й улицы.
Потом в кинотеатре "Эльджин" я посмотрел серию "Тарзана" с Джонни
Байсмюллером. С самого начала фильма меня не покидало чувство, будто я
смотрю нечто запретное и что это запретное я заранее представлял себе именно
так; кадры напоминали забытый сон. Вот маленький пассажирский самолет летит
низко над джунглями. Потом тот же самолет изнутри; в нем пассажиры -мужчина
и женщина с грудным младенцем на руках. Самолет гудит и как-то странно
раскачивается из стороны в сторону, как в настоящем самолете никогда не