"Джозеф Хеллер. Что-то случилось" - читать интересную книгу автора

стальной клавиатуры - и все опять станет на место, словно я вовсе и не
ослушался. Бунт мой канет, точно дождь в океан, и не оставит следа. Не будет
даже ряби.
Наверно, человек вроде меня теперь уже вряд ли может взбунтоваться так,
чтобы хоть что-то всерьез изменить. Я утратил присущую мне в детстве силу
нарушать привычный ход вещей; я уже не могу ничего изменить вокруг, даже не
могу никого всерьез обеспокоить. Стоит попытаться, и меня тут же уволят и
мигом обо мне забудут. Спишут в архив. Так будет с нашей машинисткой Мартой,
когда она окончательно сойдет с ума. Ее уволят и забудут. Спишут в архив. Ей
выплатят пособие по болезни, отпускные, выходное пособие. Выдадут деньги из
пенсионного фонда и из фонда отчислений от прибылей и потом все сведения о
ней надежно упрячут в какой-нибудь старый шкаф для дел, списанных в архив, в
какой-нибудь комнате на другом этаже или в пыльном хранилище, куда заходят,
дай Бог, два раза в год и о существовании которого в Фирме мало кто знает;
примерно в таких же старых шкафах хранились папки с делами, списанными в
архив, в нижнем этаже главной конторы Страховой компании, где я работал
совсем еще мальчишкой. Когда она окончательно сойдет с ума, ее сбросят со
счетов.
Я и вообразить не мог, что существует столько списанных дел, сколько
увидел в этом хранилище (а меня посылали туда раза два в год, когда
почему-либо вновь всплывало дело поистине большой давности, и там я видел
тысячи и тысячи этих совсем уже старых дел). Хорошо помню их, помню, как
бросались в глаза основные данные, выведенные на каждой папке чудовищно
яркими синими чернилами: номер, фамилия, адрес, дата и сокращенное указание,
был ли при аварии причинен ущерб только собственности (УС) или людям (ТП -
телесные повреждения). Я приносил из дому сандвичи (с копченой колбасой, с
котлетами, густо смазанными кетчупом, с голубым тунцом или с
консервированным лососем в томате) и часто в обеденный перерыв съедал их
внизу, в хранилище, и, если ел в одиночестве, читал при этом нью-йоркскую
"Миррор" (газета эта тоже давно отжила свое), а потом пытался развлечься,
листая старые дела, взятые наугад с какой-нибудь полки. Я искал в них
действия, трагедии, богатого событиями драматического расследования и
волнующего судебного разбирательства, но ничего подобного не находил. Они
отжили свое. И никакие имена, никакие оценки, медицинские заключения,
расследования и показания свидетелей не могли вернуть их к жизни. ("Миррор"
была поинтересней, и даже ее правдивые с пылу с жару истории о семейных или
государственных бедствиях читались как юмористическая страничка.) Больше
всего меня поражало само количество списанных дел, великое множество
пожелтелых, старых картотек, которые слитным строем вековых башен
поднимались чуть не до потолка, несчетные, нескончаемые ряды не связанных
между собой несчастий, которые случились с людьми и автомобилями задолго до
того, как я пришел туда работать, случались, пока я там работал, и случаются
по сей день.
Там тоже была девушка, которая сошла с ума, пока я там работал. Ее
списали в архив. И в Компании, в которой я работал до нынешней своей службы,
был мужчина, не самый мелкий служащий, который сошел с ума, выпрыгнул из
окна гостиницы и разбился насмерть;.он оставил записку - жалел, что
приходится прыгать из окна, он предпочел бы застрелиться, но не знает, где
взять пистолет, да и не умеет стрелять. Тело его подобрали (наверно, это
сделала полиция), и его списали в архив.