"Джозеф Хеллер. Что-то случилось" - читать интересную книгу автора

машинисток.) Как и все мы, он старается делать вид, будто ее здесь нет.
Мы наблюдаем за ней, и ждем, и крадемся мимо, и спрашиваем себя, когда
же наступит тот последний, решительный миг - и она окончательно спятит:
завизжит или замкнется в молчании, станет бешеной или безмятежной,
сообразит, что помешалась и потому ее должны увезти отсюда, или ничего не
поймет, перепугается, растеряется.
Как ни странно, на службе она чувствует себя лучше всех нас. Она
уносится мыслями в какие-то более приятные места, и улыбается, и что-то
благодушно шепчет, и глядит поверх машинки на голую стену перед самым носом,
забывая, кто она и где, не помня про страницу, которую ей положено печатать.
Если можно, мы отходим подальше или поворачиваемся спиной и стараемся ничего
не замечать. И всякий раз каждый надеется, что кто-нибудь другой что-то
сделает или скажет, от чего она перестанет улыбаться и разговаривать сама с
собой. Когда же хочешь не хочешь кому-то из нас приходится это делать, мы
возвращаем ее на землю и за машинку мягко, без тени осуждения или упрека.
Ведь знай она, что она делает, и пойми, что сходит с ума, она бы, конечно,
удивилась и растерялась. А иногда она, наоборот, невыносимо беспокойна,
невыносимо смотреть на нее и находиться с ней рядом. Все очень осмотрительны
с нею и очень тактичны. Грин несколько раз жаловался на нее начальнику
Управления персоналом, но тот тоже не хочет ее увольнять и связался с ее
родными в штате Айова. Мать ее второй раз вышла замуж и не желает, чтобы она
возвращалась. У Марты нечистая кожа. Все злятся на нее и были бы рады, если
б она ушла.

Фирма у нас совсем неплохая. Служащие по большей части милые люди, и
обстановка по большей части легкая и непринужденная. Комнаты, особенно
приемные, отделаны ярко и красочно. Много оранжевого цвета и цвета морской
волны. Часто устраиваются вечера. Мы отдыхаем все праздничные и иные
положенные по закону дни и, если понадобится, всегда можем получить
свободный день без вычета из заработка. Нередко получается три-четыре
свободных дня подряд. (Столько свободных дней подряд мне теперь в тягость,
просто не знаю, как их вытерпеть. Может, стану кататься на лыжах.)
Каждые две недели нам выдают пробитые машиной чеки из толстой бумаги
(не настолько жесткие, чтобы их можно было назвать картонными), на них
аккуратные прямоугольные дырочки и мелкими жирными печатными буквами
официальное предупреждение, что их нельзя насаживать на иглу для накалывания
бумаг, рвать, мять, скреплять скобками и еще как-либо уродовать. (По ним
лишь полагается получить деньги.) Не будь этого предупреждения, мне и в
голову бы не пришло, что с ними можно делать что-то еще, а не просто
предъявить в банк. Теперь же меня иной раз разбирает любопытство. А что
случится, хмуро размышляю я чуть не каждые две недели, раскрывая безликий
светло-желтый платежный конверт и тупо глядя на дырочки, цифры и слова,
пробитые на моем чеке, словно напрасно надеялся, что машина крупно ошиблась
в мою пользу, - что случится, если я и впрямь его исколю, сложу, сомну,
изорву, скреплю скобкой или иным способом изуродую? (Ведь это мой чек, не
чей-нибудь, верно?) Что случится, если я сознательно, умышленно,
хладнокровно и злонамеренно ослушаюсь?
Я знаю, что случится: ровным счетом ничего. Ничего не случится. И это
меня угнетает. На нижнем этаже какая-нибудь неизвестная мне девчонка
(вероятно, у нее, как у Марты, нечистая кожа) нажмет несколько клавиш