"Вэл Хаузлз. Курс - одиночество " - читать интересную книгу автора

противную течь, вызванную неплотным соединением в передней части сходного
люка, - все напрасно. Соленые капли знай себе падают сверху, подливая масло
в огонь моего неуравновешенного нрава. Казалось бы, что проще - ложись с
наветренной стороны, но это очевидное решение проверено и отвергнуто, крен
велик, не улежишь. Остается либо подветренная койка, либо елань.
Большая часть бумаги слишком отсырела, чтобы выдержать уколы острого
карандаша. На планшетах с гониометрической сеткой появляются дыры. Вахтенный
журнал промок. Даже страницы Тэрбера обмякли между влажными корками
переплета. Пыльные степи "Землепроходцев" превратились в обширные болота,
преградившие тысячам голов скота путь к железнодорожной станции. А сколько
времени уходит на то, чтобы в мокром спальном мешке установилась парниковая
температура, особенно если ваше собственное тепло успело улетучиться. Влага
пропитывает мышцы, вы просыпаетесь с окоченевшей шеей и ноющими плечами. И
суставы напоминают о себе. Скрипучим голосом они жалуются на вездесущую
сырость, она и душу подтачивает день за днем, наконец, конденсируется в
соленые струйки, сбегающие вниз по скулам. Слезы жалости к себе? Не думаю.
Когда идешь совсем один на маленьком судне, полночь зовет воспоминания, и
они теснятся в душе, заставляя раскисать восприимчивых субъектов, к числу
которых - не стыжусь в этом признаться - я принадлежу. В ту ночь, лежа на
сырой, холодной койке, я совсем увял. Мысли медленно вращались вокруг моего
физического существования, потом вдруг отлетели, и вот я смотрю на себя и
свое суденышко откуда-то с высоты. Все пройденное за последние недели словно
разложено передо мной на столе. Я обозревал свои шаги и - странный дар -
видел каждый из них отдельно и в то же время их естественную
последовательность. Где-то на самом конце кривой я различил родной дом и
семью. Это оказалось последней каплей, и тут-то я прослезился, не от
жалости, а от прилива чувств. Все то, что обычно отводится в сторону
плотиной повседневной сдержанности и протекает вдали от невидящих глаз,
вдруг нахлынуло на меня. Ощущение было сладостное, и сознание взбунтовалось.
Не пристало искать удовольствия в психическом отклонении, и я поспешил взять
себя в руки. Я встал. И приготовил себе чашку чаю.
В среду утром, 29 июня, потратив немало сил на то, чтобы привязать
размытое солнце к мутно-серому горизонту, я посмотрел на часы.
И не поверил своим глазам.
- Силы небесные, остановились!
На берегу отказ в работе наручных часов, как правило, не влечет за
собой ничего ужасного. Но каково это человеку, отделенному от суши водной
пустыней? У меня было такое чувство, будто земля разверзлась подо мной.
Отложив никчемный теперь секстант, я еще раз посмотрел на часы. Длинная
секундная стрелка не двигалась с места. Я поднес часы к уху, питая слабую
надежду, что механизм все-таки действует. Никакого намека на тиканье.
Я встряхнул их и снова послушал.
Молчат.
Мной овладело страшное отчаяние. Без часов я не узнаю времени. Не зная
времени, не узнаю долготы. Такой ход мыслей, разумеется, не мог помочь мне
избавиться от ощущения, что я был дурак дураком, когда оставил на берегу
хронометр. Угрюмо сижу на краю койки: локти упираются в колени, подбородок
лежит на обращенных кверху ладонях, пальцы скребут бородатые щеки.
- Дурак ты, Хауэлз.
- Последний идиот.