"Вэл Хаузлз. Курс - одиночество " - читать интересную книгу авторапротивную течь, вызванную неплотным соединением в передней части сходного
люка, - все напрасно. Соленые капли знай себе падают сверху, подливая масло в огонь моего неуравновешенного нрава. Казалось бы, что проще - ложись с наветренной стороны, но это очевидное решение проверено и отвергнуто, крен велик, не улежишь. Остается либо подветренная койка, либо елань. Большая часть бумаги слишком отсырела, чтобы выдержать уколы острого карандаша. На планшетах с гониометрической сеткой появляются дыры. Вахтенный журнал промок. Даже страницы Тэрбера обмякли между влажными корками переплета. Пыльные степи "Землепроходцев" превратились в обширные болота, преградившие тысячам голов скота путь к железнодорожной станции. А сколько времени уходит на то, чтобы в мокром спальном мешке установилась парниковая температура, особенно если ваше собственное тепло успело улетучиться. Влага пропитывает мышцы, вы просыпаетесь с окоченевшей шеей и ноющими плечами. И суставы напоминают о себе. Скрипучим голосом они жалуются на вездесущую сырость, она и душу подтачивает день за днем, наконец, конденсируется в соленые струйки, сбегающие вниз по скулам. Слезы жалости к себе? Не думаю. Когда идешь совсем один на маленьком судне, полночь зовет воспоминания, и они теснятся в душе, заставляя раскисать восприимчивых субъектов, к числу которых - не стыжусь в этом признаться - я принадлежу. В ту ночь, лежа на сырой, холодной койке, я совсем увял. Мысли медленно вращались вокруг моего физического существования, потом вдруг отлетели, и вот я смотрю на себя и свое суденышко откуда-то с высоты. Все пройденное за последние недели словно разложено передо мной на столе. Я обозревал свои шаги и - странный дар - видел каждый из них отдельно и в то же время их естественную последовательность. Где-то на самом конце кривой я различил родной дом и жалости, а от прилива чувств. Все то, что обычно отводится в сторону плотиной повседневной сдержанности и протекает вдали от невидящих глаз, вдруг нахлынуло на меня. Ощущение было сладостное, и сознание взбунтовалось. Не пристало искать удовольствия в психическом отклонении, и я поспешил взять себя в руки. Я встал. И приготовил себе чашку чаю. В среду утром, 29 июня, потратив немало сил на то, чтобы привязать размытое солнце к мутно-серому горизонту, я посмотрел на часы. И не поверил своим глазам. - Силы небесные, остановились! На берегу отказ в работе наручных часов, как правило, не влечет за собой ничего ужасного. Но каково это человеку, отделенному от суши водной пустыней? У меня было такое чувство, будто земля разверзлась подо мной. Отложив никчемный теперь секстант, я еще раз посмотрел на часы. Длинная секундная стрелка не двигалась с места. Я поднес часы к уху, питая слабую надежду, что механизм все-таки действует. Никакого намека на тиканье. Я встряхнул их и снова послушал. Молчат. Мной овладело страшное отчаяние. Без часов я не узнаю времени. Не зная времени, не узнаю долготы. Такой ход мыслей, разумеется, не мог помочь мне избавиться от ощущения, что я был дурак дураком, когда оставил на берегу хронометр. Угрюмо сижу на краю койки: локти упираются в колени, подбородок лежит на обращенных кверху ладонях, пальцы скребут бородатые щеки. - Дурак ты, Хауэлз. - Последний идиот. |
|
|