"Михаил Харитонов. Зимы не будет " - читать интересную книгу автора

ничего толком не запомнил. Только то, что всё время хотелось пить. Или хотя
бы вдохнуть свежего воздуха: нужду справлять приходилось в углу вагона, и
внутри стоял густой смрад.
В Ташкенте он чему-то учил толстых узбекских детей. Дети учиться не
умели и не хотели. Главное в жизни они знали и так: слово "бурсум" - рубль
по-узбекски, и ещё то, что русские легко отдают серёжки и золотые колечки
за рис и хлопковое масло.
Карточки отоваривались нерегулярно. Шпулину, правда, повезло: на
грязной ташкентской улочке он встретил человека в форме, который его
узнал - тот когда-то был рабочим, и слушал его лекции. Теперь он то ли
чем-то командовал, то ли даже чем-то заведовал. Он выписал Виталию
Игнатьевичу постоянный пропуск в офицерскую столовую, где без карточек
давали бульон, сваренный из местных песчаных черепах. Жёсткое черепашье
мясо невозможно было оторвать от кости зубами: его состругивали ножом, и
потом долго, усердно прожёвывали.
Иногда, редко, удавалось принести что-нибудь с базара, - горсть
кишмиша (обычно с мусором, щедро всыпанным рукою декханина), или небольшую
дыню. Он так и не научился выбирать дыни, и ему всегда доставалась зелень
или гниль.
Но больше всего изводил даже не постоянный голод, а жара. Шпулин
совершенно не умел переносить зной - но при этом работать приходилось на
самом припёке. Умные узбеки в такое время не трудились - как, впрочем, и в
любое другое. Зато эвакуированным приходилось работать за троих: все
отлично помнили о тетрадочках с крестиками, и что бывает за отсутствие
какого-нибудь крестика в чьей-нибудь тетрадочке. Так что в то проклятое
время, когда подошвы редких пешеходов прилипали к мягкому асфальту или
утопали в горячей пыли, Виталий Игнатьевич, пошатываясь, брёл в дирекцию за
какими-нибудь бессмысленными учебными планами.
Особенно тяжело приходилось ночами. Он варился в собственном поту,
засыпая только перед рассветом, - часа на два, на три. Помогал зелёный чай,
ну и ещё чтение. В местной библиотеке он обнаружил россыпи нетронутых
дореволюционных изданий, с ерами и ятями, похожими на крохотные могилки с
крестиками наверху. Он читал Гоголя, Достоевского, Лескова. Иногда
попадались всякие библиотечные забавности: какой-то усердный читатель
закрасил внутренности всех буковок "о" в начале "Идиота", а сцена
"литературного бала" в томе "Бесов" была заложена листком из
гершензоновской брошюры "Ключ веры". Шпулин раз двадцать прочитал эту
страничку и потом саму сцену, чувствуя, что сходит с ума.
Он как раз принялся за перечитывание Гоголя, когда кто-то из соседей
спохватился и донёс, что учитель читает по ночам.
Чекисты были фронтовой выучки: молодые, неопытные, весёлые. Четыре
зуба Шпулина остались на земляном полу сарайчика, где его допрашивали - на
скорую руку, перед отправкой в места более серьёзные. Виталий Игнатьевич
даже порадовался, что слаб здоровьем, и, скорее всего, настоящего допроса
не выдержит. Тем не менее, конец делу вышел необычайно благоприятный: в
сарайчик привезли каких-то бородатых узбеков, и Шпулину сказали просто -
"вали отсюда, понадобишься - вызовем".
Первое, что он сделал, оказавшись у себя дома - не раздеваясь, пошёл к
книжной полке, и взял томик "Мёртвых душ". Ему не хотелось умирать, не
перечитав напоследок "Мёртвые души".