"Лесли Поулс Хартли. По найму" - читать интересную книгу автора

было главное. В такие минуты скованность исчезала из его мощной фигуры, он с
облегчением откидывался на спинку сиденья и вспоминал с пассажиром былые
баталии.
Вторая категория была столь же малочисленной, но угадать ее было и
вовсе не легко. В нее входили пожилые дамы, которым загадочным (в том числе
и для самого водителя) образом удалось завоевать его расположение. Таксисты
не любят таких пассажирок. Им надо помогать садиться и выходить из машины,
их допотопные манеры, как осанка, чопорно-прямолинейны, распоряжения они
отдают четким, безапелляционным тоном, вызывающим у многих желание нагрубить
в ответ. Но в отличие от большинства своих коллег, водитель был с ними
терпелив до бесконечности и - хоть ни за что в этом не сознался бы -
послушно исполнял все их капризы. "Очень милая дама!" - говорил он в таких
случаях слегка удивленным тоном. В его устах это было высшей похвалой:
эпитетом "милая" он не разбрасывался направо и налево - собственно, он не
удостаивал им никого кроме этих старых леди.
Но таких пассажирок можно было пересчитать по пальцам. Женщин в целом
он не жаловал. Заводя романы (и довольно часто), он относился к ним как к
малоприятной необходимости. "Женщины жестоки!" - говорил он. Как ни странно,
это было его главным обвинением слабому полу. Трудно сказать, кто и как
ухитрился проявить жестокость по отношению к нему - человеку, казавшемуся
воплощением неуязвимости и скорее способному самому проявлять жестокость, а
не страдать от него, но нет! "Женщины жестоки! - твердил он свое. - Они
обожают делать больно".
Размышляя о женщинах, он нередко вспоминал мать с ее туфлями. Их у нее
всегда было не меньше двадцати пар. Она тратила деньги и на многое другое,
но именно очередная покупка туфель вызывала гнев отца. "Зачем тебе
столько?!" - спрашивал он жену. "А что в этом дурного?" - в свою очередь,
спрашивала она старшего сына, и ее голос звенел от слез. Он же, польщенный,
что с ним советуются (что бывало крайне редко), тоже не понимал, почему это
нехорошо, и вслед за матерью начинал плакать. Когда муж на нее сердился, с
сыном она была слаще меда. В остальное время их отношения были не столь
идиллическими. Она то ласкала его, то бранила, и мальчик никогда не знал,
чего от нее ждать, он знал только одно: дело не в его поведении, а в ее
настроении. Что же касалось туфель, она неизменно одерживала верх. Если
выбрасывалась одна пара, то взамен покупались две новые. Мальчик долго не
мог взять в толк, что все это означало. Потом он подрос и кое-что стало ему
ясно. В семье постоянно не хватало денег, они с трудом сводили концы с
концами, у всех (в том числе и у него) было по одной паре обуви, но
материнские туфли выстраивались в два длинных ряда. От одного вида этих
туфель у него портилось настроение, и, когда мать в очередной раз приходила
поплакаться, он жалел не ее, а отца. Но что он мог поделать, когда даже отец
опустил руки. Она была упряма, настойчива, изобретательна, и бороться с ней
не было никакой возможности.
Он с малых лет привык к атмосфере постоянной войны в доме, но с трудом
выносил выпавшую ему роль буфера в семейных конфликтах и потому в конце
концов сбежал в армию. Там ему сразу же понравилось, а оркестр, в котором он
играл, показался земным раем. Из дома приходили письма, он читал их и
испытывал ощущение, что к нему протягиваются скользкие щупальца: от одного
вида материнского почерка его бросало в озноб, а к горлу подступала тошнота.
Он жил в постоянном страхе, который прошел, лишь когда письма перестали