"Брет Гарт. Монте-Флетская пастораль (Авт.сб. "Трое бродяг из Тринидада") (Детск.)" - читать интересную книгу автора

кармана пачку бумаг, уронил их и, подбирая с пола свои драгоценные
документы, бормотал: - Я хочу выписать сюда семью. Не пройдет и месяца,
как вот эти бумажки принесут мне тысяч десять долларов. Я не я буду, а к
рождеству они приедут сюда, и ты сядешь с нами за праздничный стол, Йорк,
вот помяни мое слово, дружище!
Виски окончательно развязало язык старику. Он продолжал бессвязно
лепетать о своем грандиозном проекте, приукрашивая его подробностями и по
временам даже говоря о нем, как о чем-то завершенном. Все это продолжалось
до тех пор, пока луна не поднялась высоко в небе, и тогда Йорк снова
уложил его. Он еще долго бормотал что-то непонятное, потом забылся тяжелым
сном. Убедившись, что старик спит, Йорк осторожно снял со стены портрет в
рамке из еловых шишек, бросил его на тлеющие угли и сел перед очагом.
Шишки вспыхнули сразу; вслед за ними загорелось и изображение той,
которая каждый вечер очаровывала театральную публику Сан-Франциско,
загорелось и исчезло... как собственно и подобает таким вещам. Мало-помалу
исчезла и насмешливая улыбка на губах Йорка. А потом кучка углей вдруг
рассыпалась, и внезапная вспышка огня осветила сложенный вдвое лист
бумаги, вероятно выпавший вместе с другими у старика из кармана. Когда
Йорк машинально поднял его, оттуда выскользнула фотография молоденькой
девушки. На обороте ее корявым почерком было написано: "Папе от Мелинди".
Фотография была плохонькая, но - боже мой! - даже изощренная лесть
самого высокого искусства не могла бы приукрасить угловатость фигуры этой
девушки, ее вульгарное самодовольство, дешевый наряд, лишенные мысли,
грубоватые черты лица. Йорк не стал разглядывать карточку. Он взялся за
письмо, думая найти утешение хотя бы в нем.
Письмо пестрело ошибками, знаки препинания в нем отсутствовали, почерк
был неразборчивый, тон раздражительный, эгоистичный. Боюсь, что даже
несчастья той, кто его писала, не отличались оригинальностью. Это была
неприкрашенная повесть о нищете, сомнениях, мелких уловках, сделках с
совестью, убогих горестях, еще более убогих желаниях, о несчастье, которое
унижает человека, о печали, которая вызывает к себе только жалость. Но тем
не менее сквозившая в письме потребность в близости этого недостойного
человека, которому оно было адресовано, и привязанность к нему казались
искренними, хотя в основе всего этого лежал скорее инстинкт, чем
осознанное чувство.
Йорк бережно сложил письмо, сунул его старику под подушку и снова сел к
очагу. Улыбка, от которой резче проступили складки в уголках его рта,
прикрытого усами, постепенно перебралась в ясные карие глаза и там
потухла. Но в глазах она задержалась дольше всего и, - хоть это и
покажется странным тому, кто мало знает Йорка, - оставила после себя
слезу.
Он долго сидел у очага, сгорбившись, опустив голову на руки. Ветер,
воевавший с парусиновой крышей, вдруг приподнял ее с одного конца. Полоска
света, скользнув в комнату, сверкающим лезвием легла на плечо Йорка. И
возведенный в рыцарское достоинство этим прикосновением, скромный, честный
Генри Йорк встал с места, встал бодрый, воодушевленный высокой целью и
уверенный в своих силах.


Наконец пришли дожди. Склоны гор явно начинали зеленеть, а уходившая