"Джоанн Харрис. Спи, бледная сестра " - читать интересную книгу автора

виделась так: "Девочка-подросток, вся в белом, сидит на садовой скамейке,
поджав под себя ногу, трогательно погруженная в свои музыкальные занятия. За
ней простирается лес, а вдали - сказочная гора".
Я знала стихотворение наизусть и нередко воображала "абиссинскую деву".
Я осмелилась сказать, что, по-моему, она должна выглядеть куда ярче и
экзотичнее, чем безжизненная девочка, которую я изображаю, но ответ мистера
Честера ясно дал понять, сколь невысокого мнения он о моем вкусе -
художественном, литературном или каком бы то ни было. Мои опыты в живописи и
поэзии были тому подтверждением. И все же я помню кое-что, еще до того, как
Генри запретил мне тратить время на то, к чему у меня не было никаких
талантов; помню, что смотрела на холст, как на яростный звездный водоворот,
и чувствовала восторг - восторг и зарождающуюся страсть.
Страсть?
Первая ночь нашего супружества, когда мистер Честер пришел ко мне и в
глазах его я увидела вину и волнение, научила меня всему, что следовало
знать о страсти. Мой невинный пыл моментально остудил его возбуждение; при
виде моего тела он упал на колени не от счастья, но от раскаяния. С тех пор
его акт любви был актом покаяния для нас обоих - холодное неудобное соитие,
будто сошлись два локомотива. После зачатия ребенка прекратилось даже это.
Я этого не понимала. Папа всегда говорил мне, что в физическом акте
любви между мужчиной и женщиной нет вреда, он говорил, что это награда Бога
за произведение потомства. Он часто повторял, что мы - существа чувствующие,
невинные до тех пор, пока дурные мысли не нарушат этой невинности. Наш
первородный грех заключался не в поиске знания, но в том стыде, который
испытали Адам и Ева от своей наготы. Этот стыд изгнал их из райского сада, и
тот же стыд не пускает нас в сад до сих пор.
Бедный папа! Он бы никогда не понял ледяного презрения на лице Генри,
когда тот отпрянул от меня.
- Женщина, неужто совсем нет в тебе стыда? - воскликнул он.
Стыд? Я не знала его, пока не узнала Генри.
И все же во мне жил огонь, который не смогли погасить ни смерть
ребенка, ни холод супруга. Иногда, сквозь ледяную пелену, что окутывала мою
жизнь, я чувствовала шевеление чего-то иного, почти пугающего. Наблюдая за
лицом Генри, когда он рисовал меня, я вдруг испытала отвращение. Я хотела
бросить цимбалы на пол, прыгать, танцевать нагой под весенним солнцем,
ничего не стыдясь. Не в силах побороть желание, я вскочила на ноги и
отчаянно закричала во весь голос... Но Генри меня не слышал. Он все так же
самодовольно рассматривал набросок, на секунду бросая взгляд на что-то
позади меня и снова возвращаясь к рисунку. Я резко повернулась и увидела
саму себя, в той же позе, с цимбалами на коленях.
Какое облегчение, какой восторг. Я никому не рассказывала о том случае
в церкви, хотя часто думала о нем, убеждаясь, что причиной всему был опиум и
вряд ли подобное повторится. Но в этот раз я уже целый день не принимала
свои капли, я не была больна, не испытывала тошнотворного головокружения,
как тогда. Я осторожно оглядела себя; мое новое "тело" было белой обнаженной
копией того, что я временно покинула. Казалось, оно испускало призрачный
серебристый свет. Я чувствовала ворс ковра под ногами и свежий воздух,
ласкающий кожу. Меня переполняли энергия и возбуждение, все чувства
обострились и обрели новые измерения вне суеты тела.
Я осторожно приблизилась к своему физическому телу, гадая, затянет ли