"Джоанн Харрис. Спи, бледная сестра " - читать интересную книгу автора

Россетти, и на ее создание ушло два месяца - совсем небольшое полотно,
однако я тешил себя мыслью, что сумел передать взгляд Эффи. На картине она
лежала в узкой детской кроватке, на белой стене над ней - распятие, а рядом
на прикроватном столике, - ваза с ветвями остролиста, символ Рождества. Брат
сидит на полу у кровати, зарывшись головой в одеяло, а мать в черном стоит у
изголовья, закрыв лицо руками. Эффи - центр картины, остальные фигуры темные
и безликие, а она - в белой кружевной сорочке, которую я специально купил
для этой работы, волосы рассыпаны по подушке. Одна обнаженная рука безвольно
вытянута вдоль тела, другую Эффи по-детски подложила под щеку. Свет,
льющийся в окно, преобразил ее, обещая избавление в смерти, чистоту и
невинность тем, кто умирает в юности. Эта тема была созвучна моему сердцу, и
мне суждено было повторить ее еще много раз в последующие семь лет. Иногда
мне не хотелось отпускать ее домой вечерами: она так быстро росла, что я
боялся потерять хоть час ее общества.
Эффи говорила мало, она была тихой малышкой, не знавшей заносчивости и
тщеславия, присущих ее ровесницам. Она читала с жадностью, особенно поэзию:
Теннисона, Китса, Байрона, Шекспира - все это едва ли подходило для ребенка,
хотя ее матери, похоже, было все равно. Однажды я решился поговорить об этом
с Эффи, и, к моей радости, она прислушалась к советам. Я объяснил ей, что
поэзия - превосходное чтение для, скажем, молодого человека, но она чересчур
сложна для впечатлительной девочки. Слишком часто мотивы ее непристойны, а
страсти чрезмерны. Я предложил ей несколько хороших, полезных книг, и был
счастлив, когда она покорно их прочла. В ней не было своенравия; казалось,
она создана воплощением всех женских добродетелей, без единого недостатка,
присущего этому полу.
Я никогда не стремился оставаться холостяком, но мои профессиональные
отношения с женщинами приучили меня не доверять им, и я уже сомневался,
найду ли когда-нибудь ту, "одну из тысячи", добродетельную и послушную.
Однако чем больше я общался с Эффи, тем больше очаровывали меня ее красота и
ласковый нрав, и я понял, что идеал можно сотворить.
В Эффи не было грязи - она была абсолютно чиста. Я не сомневался, что
если сумею выпестовать черты ее характера, если буду с отеческой заботой
следить за ее развитием, то взращу нечто редкое и чудесное. Я бы защитил ее
от остального мира, воспитал себе ровню. Я буду лепить свой идеал, а потом,
когда все будет готово... И тут нахлынуло воспоминание о маленьком мальчике
в комнате, полной запретных чудес, а воздух будто наполнился тонким
ностальгическим ароматом жасмина. Впервые этот образ не был искажен чувством
вины: я знал, что меня спасет чистота Эффи. В ней не было ничего мирского,
ничего чувственного - холодная беззаботность подлинной невинности. В ней
обрету я спасение.
Я нашел ей частных учителей (мне хотелось оградить ее от контактов с
другими детьми), покупал ей одежду и книги. Я нанял приличную домработницу
для ее матери и тетки, чтобы Эффи не приходилось тратить время, помогая по
дому. Я сдружился с ее нудной матерью, чтобы почаще бывать в их доме в
переулке Кранбурн, и помогал им деньгами.
Теперь я писал Эффи почти непрерывно, вспоминая об остальных моделях,
только если они требовались в качестве статисток. Я сосредоточился на Эффи:
двенадцатилетняя Эффи, подросшая, в очаровательных белых платьях и голубых
лентах, которые ее мать покупала по моему совету; Эффи в тринадцать,
четырнадцать лет, фигура изящная, как у танцовщицы; в пятнадцать, глаза и