"Петер Хандке. Детская история (Тетралогия-3)" - читать интересную книгу автора

В этот период взрослый довольно часто проводил по полдня в роли, так
сказать, надзирающего лица, наблюдая ребенка среди непривычного множества
других, отчего в нем впервые зародилось сомнение - иного слова не
подобрать - относительно собственного чада, которое вызывало сомнение не как
живое существо, а как высшая инстанция. До сих пор в основе всех его чувств
к ребенку лежало безусловное, энтузиастическое доверие, предшествовавшее
всякой привязанности и симпатии. Не имея никакого сложившегося мнения о
"детях вообще", он верил именно в данного, конкретного ребенка. Он был
убежден, что этот ребенок олицетворяет собою великий закон, который он,
взрослый, теперь просто забыл, хотя, может быть, он его никогда и не имел.
Разве это дитя не предстало перед ним с самого первого момента его личным
вожатым? И для того ему не нужно было дожидаться, пока "уста младенца"
изрекут какие-то особые истины, достаточно было самого факта наличия этого
человеческого существа, которое было тем, чем оно было. "То-чем-оно-было"
служило взрослому мерилом истины применительно к жизни - такой, какой она
должна быть. И уже за одно это оно было достойно разумного поклонения, и
ради этого можно вполне допустить использование тех слов, которые до сих
пор, случись услышать их в кино, пропускались мимо ушей как слишком пафосные
или воспринимались, встречаясь в старых текстах, как вышедшие из
употребления, хотя теперь они-то и оказались самыми настоящими словами в
мире. Кто были те невежды, кто осмелился утверждать, будто великие слова
"отошли в историю" и со временем утратили свой смысл? А может быть, они по
слепоте или же просто по недомыслию перепутали слова с отдельными фразами?
Как жили эти современные люди? И с кем? И сколько всего исчезло на веки
вечные из их памяти, если теперь они в состоянии воспринимать только язык
пришибленной невнятицы, который при этом отличается чудовищной крикливой
кичливостью и в целом не имеет ничего общего с разумной объективностью?
Отчего во всех этих нынешних расхожих выражениях, используемых в
общественных дискуссиях, в газетах и на телевидении и даже в современных
книгах, равно как и в личных отношениях, слышится та же убийственность,
тошнотворная банальность, душегубность, безбожность, нахрапистость,
раздерганность, какая слышится в собачьих кличках? Отчего со всех сторон
льется только одна лишь дармоедская речь жестяного века? - Общению с
ребенком взрослый, во всяком случае, был обязан тем, что поруганные великие
слова день ото дня становились для него постижимее; с ними невозможно было
занестись, невозможно заплутать в заоблачных высях: они вели вслед за собою,
открывая все новые и новые вершины; и каждый мог присоединиться, была бы
"добрая воля" и понимание "железной необходимости".
Сомнение пришло тогда, когда его ребенок перестал быть один или в
компании с другими, отдельными, случайными детьми. Теперь взрослый наблюдал
его внутри сообщества, имевшего постоянный состав. Помещенный в этот круг,
где он оказался среди множества, ребенок перестал быть средоточием покоя, но
постепенно начал превращаться, и с каждым днем все больше, в жалкого червя,
снедаемого страхом, - гораздо более жалкого, чем все остальные. Он не был,
как прежде, обидчивым, не был упрямым или просто капризным (чему взрослый
мог всегда, по крайней мере, найти объяснение), он был вне себя - от горя.
Ребенок, который наедине с собою был таким чудесно неспешным, забавным и
умным, проявлял теперь, оказавшись в толпе, в лучшем случае суетность и
несмышленость, гораздо же чаще, однако, впадал в слепую панику,
сопровождавшуюся острой, беспричинной болью, вполне понятной, впрочем,