"Петер Хандке. Детская история (Тетралогия-3)" - читать интересную книгу автора

и ночь была тиха, и все это вместе являло собой примеры иной человеческой
жизни: вечной, как подсказывало порой предчувствие, и единственно
правильной, как подсказывал разум. И тогда вдалеке проступают очертания
лесистой горы, у подножия которой теснятся дома. Деревья тянутся со всех
сторон в едином порыве к небесам, и мягко поднимающаяся линия склона своею
ровной плавностью и одновременно устремленностью словно бы в бесконечность
сообщает формам горы некоторую округлость, создающую ощущение плодородности.
Светлые пятна каменистой почвы между деревьями кажутся издалека сверкающей
морской пеной, от которой разлетаются брызги свободы и падают россыпью на
грудь. На переднем плане снова появляется на какое-то мгновение извивистая
чужеземная река, мерцающие переливы которой переходят все мыслимые и
немыслимые границы. Только в печали об упущенном или содеянном, - когда
глаза обретают магнетическую всеохватность, - моя жизнь расширяется до
пределов эпического.


4

Ребенку тем временем было уже больше трех лет, и он почти всегда играл
один - спокойный, довольный, занятый собой, совсем не так, как неиграющий,
мрачно замкнутый в себе взрослый. Но оба они со временем (особенно со сменой
времен года) прижились в поселке у лесистой горы и стали настоящими местными
жителями, так что мужчине вскоре совершенно расхотелось принимать у себя
гостей, которые своими фальшиво-сочувствующими физиономиями или ехидными
столичными шуточками по поводу дома и его расположения всякий раз отнимали у
этого места частицу его атмосферы. Один из визитеров, который изъяснялся
только вымученными остротами и, собственно, тем жил, назвал их поселок
"Стукалово", имея в виду стук каблуков на улице в ночной тиши.
Зато все чаще к ним стали заглядывать детишки из близлежащих домов, по
отношению к которым поэтому постепенно выработалось нечто вроде соседских
чувств. Ребенку было внове находиться вместе с другими, и его
чувствительность, столь симпатичная взрослому, трансформировалась от этого в
повышенную возбудимость, портившую всю игру. Любой самой ничтожной ерунды
было достаточно, чтобы выбить его из колеи, и тогда он принимался
буйствовать, впадая в такое неистовство, что остальные с интересом обступали
его кругом и только молча смотрели во все глаза, отчего обида превращалась в
настоящее безутешное горе, еще больше завораживавшее зрителей,
наслаждавшихся этим душераздирающим зрелищем, которое их ни сколько не
смущало, ибо уже на следующий день они снова благополучно звонили в дверь,
зная почти наверняка, что и на сей раз их ждет похожее представление (а
может быть, они приходили просто потому, что в этом новостроечном комплексе,
без всяких архитектурных усилий, все комнаты с течением времени сами собой
как-то выгородились в одну сплошную детскую площадку).
Почти одновременно с этим произошло радикальное изменение: теперь не
взрослый был "одиночкой, воспитывающим ребенка", а ребенок был "одиночкой,
живущим со взрослым": несмотря на то, что встречи с ровесниками почти каждый
раз заканчивались обидой или поражением, ребенок довольно скоро начинал
проявлять беспокойство, которое заменило собою прежнее ожидание. Тогда он
оказывался не в состоянии, во всяком случае в течение некоторого времени,
погрузиться со свойственной ему и такой прекрасной невозмутимостью в