"Федор Николаевич Халтурин. Говорите любимым о любви (Из лирического блокнота) " - читать интересную книгу автораперрон, уходящий на фронт эшелон и смятый синий платочек в обессилевшей
материнской руке. И виделись им багровые отблески пожаров, осиротевший без отца дом, порушенное хозяйство и истрескавшиеся на ветру материнские руки. И разрывы снарядов слышались им, и тихие причитания безутешных вдов, и печальный голос диктора, перечисляющий названия оставленных городов... И радостный грохот салютов оживал в их памяти, и чеканная поступь доблестных полков, вернувшихся с победой, и тысячи материнских платков и косынок над толпами встречающих, заждавшихся, просветлевших от счастья. Вальс звучал, не умолкая, и не хотелось, чтобы он кончился. Не хотелось этого и генералу. Он сейчас тоже видел себя худеньким, затянутым в портупею младшим лейтенантом, а его жена - молоденькой белокурой санитаркой. Встретилась юность двух поколений. Теплое небо глядело в распахнутые окна, звезды светлячками дрожали на тополиных ветках, а дальше, за деревьями, угадывались четкие силуэты ракетных установок. СУХАРЬ Беседа наша продолжалась уже более часа, и с каждой минутой росла моя неприязнь к лейтенанту Вербилову. Вчера, при первой встрече, он с видимой неохотой показывал мне планы работы, протоколы комсомольских собраний, сухо, односложно давал пояснения, а сегодня с таким же отсутствующим и, как мне казалось, безразличным видом монотонно перечислял десятки мероприятий, специалистов, спортсменов. Впечатление об организации складывалось отрадное, чувствовалось, что работа здесь налажена крепко и придраться, как говорится, было не к чему. Но вот сам секретарь - уж очень он мне не понравился. "И это комсомольский вожак, - думалось мне, - заводила, весельчак, организатор увлекательных дел? Да какой он, к черту, организатор! Чиновник он комсомольский. Сухарь. И не простой, а казенный". Блокнот мой уже пестрел множеством цифр, фамилий, а лейтенант все говорил, говорил, говорил... Между тем ленинская комната, где мы сидели с Вербиловым, постепенно наполнялась людьми. Время близилось к вечеру, на улице накрапывал мелкий дождь, и солдат потянуло в помещение - почитать книгу, посмотреть газету, написать письмо. Двое сержантов склонились над шахматной доской. Худощавый, с озорными глазами ефрейтор принес баян и, усевшись в углу, чуть слышно перебирал лады. Его окружили любители музыки, заговорили о песнях. Сразу же начался спор. Слышались слова: "джаз", "твист", "мелодия". А лейтенант по-прежнему монотонно и безучастно твердил цифры, как будто для него это было самой сладчайшей музыкой, будто именно в них, в цифрах и процентах, заключался весь смысл жизни. Внезапно спор в углу прекратился. Ефрейтор сильнее нажал на лады, в комнате зазвучала нежная, мечтательная мелодия песни "В белых просторах", и кто-то, видимо, не знавший ее начала, запел первый припомнившийся куплет: Милая, милая, милая, там, за горами, Там, где ночная стоит над тобой тишина, |
|
|