"Олег Хафизов. Феликс " - читать интересную книгу автора

Малый молча подходит к нашему столику, молча подставляет стакан,
чокается и выпивает с нами. Никаких изъявлений благодарности, никаких
улыбок, словно он сделал нам одолжение. Он хмуро, чуть ли не с ненавистью
разглядывает Стасова. Ох, быть беде! Две категории людей ненавидят и бьют
стасовский тип чаще всего: блатные и милиционеры.
Стасов этого как будто не замечает. А если и замечает, то это лишь
больше распаляет его вселенскую любовь.
- Хочешь, братан, я тебе стихи почитаю? - проникновенно говорит
Стасов и, не дождавшись ответа, начинает самое ужасное: чтение огромной
диссидентской поэмы о Родине.
Вряд ли до лампасника доходит смысл Стасовых излияний, да его и не так
много. Но вот что интересно: до него, как и до всех ему подобных, мгновенно
доходит настроение, отношение и эта непонятная интеллигентская, "еврейская"
ирония, которую они так ненавидят.
- А ты, смотрю, Родину не любишь? - кривится лампасник. - Так, что ли,
Вася?
Вот тебе и повод. Стасов начинает оправдываться, доказывать, что его
стихи - от избыточной любви к России и боли за нее, но эти доказательства (с
точки зрения лампасника) только свидетельствуют о его слабости.
- К нему у меня базара нет, - кивает он на меня. - А ты, я посмотрю,
Родину точно не любишь. Ты, я гляжу, больно умный.
- Поумнее тебя, - говорю я лампаснику, хватаю слабеющего Стасова за
куртку и влеку на улицу.

Вы, наверное, слышали рассуждения мистиков о том, что мастер
эзотерических искусств может мысленно утяжелять или облегчать свое тело.
Может, к примеру, стоять на листе бумаги, положенном между табуреток,
взлететь (левитировать) низехонько по-над землей, или, наоборот, настолько
укорениться в почву, что его не сдвинешь трактором. Это правда.
Стасов человечишка небольшой и в обычном своем состоянии весит
килограммов шестьдесят. Мешок такого же веса с картошкой я кантую без
особого труда. Но в ту беспокойную ночь Стасов упрямством напустил на себя
килограммов тридцать лишнего веса, из-за которых я не мог его не то что
нести, но даже приподнять. Если бы я не явился на его ночной зов, с ним
точно произошло бы нечто ужасное - не от кулаков лампасника, так от дубин
милиции, которая терпеть не могла газетного ехидства по поводу их
героической службы. Но я бы об этом не знал и был бы чист.
Теперь же Стасов был у меня на руках, как чемодан с гирями без ручки,
который, как известно, бросить жалко, а нести невозможно.
Адреса он не говорил, несмотря на пощечины.
- Хорошо, - вразумлял его я, - не хочешь к жене, давай отвезу тебя к
матери. Не на улице же ночевать!
Но он не хотел и к такой-то матери. Он хотел, чтобы я оставил его
здесь, а сам шел домой. Я, как ни странно, хотел того же, но не мог себе
этого позволить. Была уже поздняя осень, и Стасов, оставленный без присмотра
в луже, мог скончаться не только от хулиганов и ментов, но и сам по себе, от
переохлаждения. К тому же, кувыркаясь где-то на уровне моих коленей, он все
вертел в руках открытый выкидной нож и мог ненароком совершить харакири.
Неприятности приходят быстрее, если их ждешь. Как из-под земли рядом с
нами возникла стая каких-то поганцев - обколотых, хилых, но многочисленных.