"А.А.Гусейнов. Благоговение перед жизнью (Альберт Швейцер) " - читать интересную книгу автора

следующей позиции: добро не выводится из бытия, потому что само бытие и есть
добро. Добро не выводится из бытия как объекта познания, оно тождественно
ему как непосредственной данности, предмету внутреннего переживания, то есть
как воле к жизни.
Этика Швейцера поразительным образом соединяет полярные теоретические и
нормативные традиции, являя собой своеобразный
рационалистически-мистический, автономно-гетерономный, стоико-эвдемонический
синтез. Правильно понять эту "эклектику" можно только в том случае, если
учесть, что этика для Швейцера - не сфера познания, а наиболее достойная
форма человеческого существования. Напряженность этической концепции, в
которой мистика опирается на рациональные аргументы, автономность сознает
себя в качестве воплощенной гетерономности, стоицизм является
самоосуществлением личности, находит объяснение в неизбежной, принципиально
неустранимой напряженности человеческого бытия, которая этическим поведением
не снимается, а в известном смысле даже усиливается. Этические теории
прошлого обещали людям вывести корабль в тихую гавань. Швейцер хочет научить
их плавать в бурном море.

III. Мистика этического действия

Остаться человеком порядочным, ничем
не погрешить против совести и вместе с
тем продолжать быть носителем
цивилизации - вот что безмерно трудно
и трагично во взаимоотношениях белых и
негров в Экваториальной Африке.
А. Швейцер "Письма из Ламбарене"

Смысл человеческой жизни не может быть выведен из смысла бытия, а
этика - из гносеологии. Эта мысль Швейцера имеет значение, выходящее за
рамки его этической концепции. Она явилась как бы знамением времени,
обозначив рубеж, отделяющий классическую этику от современной. Ее нетрудно
усмотреть в экзистенциалистском бунте против этического интеллектуализма,
стремившегося, по словам Л. Шестова, подчинить мораль необходимости,
возвести гносеологическое принуждение в моральное убеждение. В рамках
позитивистской традиции она осмыслена как невозможность выведения ценностей
из фактов; если, говорит Л. Витгенштейн, помыслить себе всеведущую личность,
которая бы исчерпывающе описала мир, включая все состояния сознания, то в
такой книге не нашлось бы места для этических суждений. Даже известное
ленинское утверждение, что в марксизме нет ни грана этики, что он сводит ее
в теоретическом плане к принципу причинности, а в практическом - к классовой
борьбе, выражает, по сути дела, ту же самую мысль: научное знание и
"знающая", научно организованная деятельность делают этику избыточной.
Но как же быть с моралью, которой не находится места в объективном
мире? Пусть и лишенная санкции науки она тем не менее все-таки существует. И
существует, сохраняя всю свою "спесь", категоричность оценок, притязания на
абсолютность. Ее нельзя объявить иллюзией и изолировать, как изолируют
душевнобольного, мнящего себя Наполеоном: моралью "больны" все люди. Да и в
пределах науки от нее не так легко отмахнуться, ибо, изгнанная за двери, она
возвращается через окно и муками совести ученого, вспышками общественного