"Георгий Гуревич. Опрятность ума" - читать интересную книгу автора

- Ничего не поделаешь: если бросил на маму, не рассчитывай на молодые
голоса за перегородкой.
Такими словами сказал, как Юля подумала. И букет столкнул в урну.
Как будто мысли ее подслушал.
Впрочем, на Юлю он не обиделся. Раз в месяц звонил в общежитие,
справлялся о здоровье и затруднениях. И деньги переводил по почте аккуратно,
хотя не обязан был: Юля уже достигла восемнадцатилетия. Она даже хотела
отказаться от денег во имя принципов самостоятельности, но не получилось.
Папа подгадывал очень удачно, как раз дней за пять до стипендии, как раз
когда студенты подтягивают кушаки, начинают рассуждать, что "обед - не
гигиена, а роскошь". И друзья наведывались к Юле ежечасно, справлялись: "Не
подкинул ли ей предок "тугрики"?" Просили: "Выдели трешку до стипендии, если
не хочешь безвременной кончины..."
Целый год папа играл роль доброй феи и целый год подобно фее не
появлялся на глаза. Юля ждала записки, начала даже подумывать, что из
вежливости хоть раз надо навестить его на даче. Но зимой откладывала поездку
до тепла, а потом шла сессия, потом надо было съездить в Новокузнецк, тут же
"набежала" туристская путевка. И вот: "...приезжай проститься. Торопись.
Можешь опоздать!"
Уже в поезде, услышав в перестуке колес "торопись, торопись", Юля
заторопилась душевно. Ей стало стыдно, что она такая здоровая, так весело
проводила время у костра, когда папа чувствовал себя плохо, посылал
отчаянную телеграмму. И совесть начала ей твердить, что она виновата тоже:
ради безалаберной вольности своей оставила в одиночестве больного отца,
никто за ним не ухаживает, никто не помогает. Может, он и выздоровел бы
давно, если бы дочь была рядом. И Юля не могла усидеть на своей полке, все
стояла у окна, высматривала километровые столбы: сколько осталось там до
Москвы? У проводницы выспрашивала, не опаздывает ли поезд. В Москве даже не
заехала в общежитие, оставила вещи в камере хранения, с вокзала побежала на
другой вокзал. Охваченная тревогой, в электричке в тамбуре простояла всю
дорогу; от станции через перелесок бежала бегом, обгоняя прохожих;
справлялась, где тут дача Викентьева, пока какой-то парнишка с корзиной
грибов, прикрытых для свежести кленовыми листьями, не переспросил ее:
- Это который Викентьев? Кого хоронили позавчера?

В душной, непроветренной комнатке пахло цветами и лекарствами. Склянки
стояли на тумбочке у кровати и на письменном столе, на полках и на шкафу.
Всю комнату заполонили лекарства, которые не помогли человеку... и пережили
его. Под смятой кроватью валялись куски ваты и вафельное полотенце с бурыми
пятнами крови. Казалось, больной недавно встал с кровати, перешел в соседнюю
комнату. И только зеркало, занавешенное простыней, напоминало о том, что
больной ушел навсегда.
Терзаясь запоздалыми угрызениями, Юля сидела на стуле, всхлипывая,
держалась пальцами за виски. Теперь она корила себя за черствость и
бессердечие, со стыдом вспоминала хор у костра. Может быть, папа умирал в
тот самый час, когда она веселилась и хохотала. Может быть, думал о ней. А
она ничего не чувствовала, ничегошеньки. А еще говорят, что сердце вещун,
будто бы извещает о горе за сотни километров.
- Он ничего мне не передавал? - спрашивала она снова и снова.
У дверей, скрестив руки под передником на животе, стояла хозяйка