"Георгий Гуревич. Итанты (Таланты по требованию)" - читать интересную книгу автора

наставительная.
- Нет, ты добрый,- настаивала Маша. - Я это еще в школе поняла. Когда
все девчонки окрысились на меня, только ты встал на защиту.
- Разве я встал на защиту? Просто я самостоятельный был, у меня не было
оснований обижаться на тебя, я терпеть не мог математику, мне этот конкурс
был как рыбке зонтик.
- Нет, ты добрый, ты меня пожалел.
Обсудив проблемы доброты и жалости, я включал диктофон, чтобы записать
свои соображения о Педро, Лоле и Густаве, а Маша тихонько сидела у меня за
спиной, для дочки что-нибудь кроила, склеивала, изредка вставая, чтобы
заглянуть мне через плечо, и при этом ласково чуть-чуть кончиками пальцев
поглаживала по моим волосам. Почему-то это робкое поглаживание больше
всего умиляло меня.
И все у нас шло хорошо, пока не вселились мне в голову утроенные лица,
и звериные мордочки, и витиеватые линии, и цветные облака, араксистость и
араратистость. Я начал думать иначе, я начал говорить иначе - невнятно, с
точки зрения окружающих.
Вот, например, Маша с трепетом приносит мне видеоленту, взволновавшую
ее душу, сентиментальную сверх всякого предела историю верных влюбленных,
полюбивших друг друга с первого взгляда и мечтавших о соединении всю
жизнь, десятилетия наполнявших мечтами. Догадываюсь, что Маше хотелось бы,
чтобы я был из той же породы, мечтал бы о ней и мечтал. Я говорю:
- Маша, это разведенный сироп, жиденький, бледно-бледно-розоватенький.
Маша приносит стихи своего поклонника о чувствах, подобных грозе,
урагану, заре, закату, метели, ливню, - сплошной учебник метеорологии. Я
говорю:
- Я вижу суп с зеленым горошком. Зеленое - описание природы, прочее -
вода.
Маша обижается, конечно. Ей лестно было вызывать пургу, ураган и прочее
в чьей-то душе, даже в душе ненужного поклонника.
Маша знакомит меня с Верочкой, своей ученицей, совсем молоденькой
девочкой, невестой. Верочка прослышала о моем новом даре (от Маши,
конечно) и просит предсказать, будет ли она счастлива в браке. Четверть
часа я беседую с ней, четверть часа с женихом, потом говорю Маше:
- Мутновато.
- Загадками говоришь, - возмущается Маша. - Объясни членораздельно,
по-человечески.
- Но я так вижу. Он - пронзительно-желтый, Верочка - голубенькая.
Вместе что-то серо-зеленое, нечистый тон, грязноватый даже.
- Злой ты стал какой-то. - Маша пожимает плечами...
- Выламываешься, - говорит она в другой раз. Потом всплывает ревность:
- С Венерой своей разговаривай так, с носатой красоткой.
И вот беда: в самом деле, мне с Венерой легче разговаривать. Мы
понимаем друг друга, у нас общий язык, мы близкие, не одной крови, но
одного мышления. Маша осталась где-то на другой стороне, пропасть
расширяется, и все труднее наводить мосты.
И смертельную обиду вызываю я, сказав, что дочка ее как оберточная
бумага - шершавая и сероватая. Почему как "бумага"? Потому что никакая
она, не человек еще, "табула раза", жизнь еще напишет на ней содержание.
Почему как "оберточная"? Потому что не очень чувствительна Машина девочка,