"Лев Гумилевский. Судьба и жизнь. Воспоминания" - читать интересную книгу автора

меня по голосу, начал с ответа на вопрос, какой я еще не успел ему задать:
- Статью вашу видел. Мне было очень приятно прочитать о себе. Мне
звонили, чтобы я принял участие в дискуссии, и я напишу им...
- А как "С Востока - свет!"?
- Ну, это уже настоящая вещь!
- Так как же, Виктор Борисович, можно выучиться писать или нельзя? Как
вы думаете?
- Я думаю, что можно!- ответил он подумав.
Независимость суждений и смелость высказываний всегда отличали
Шкловского. Скорее, он уклонился от участия в дискуссии, слишком хорошо
зная, что журнал "спустит ее на тормозах" после, предупредительной статьи
Якобсона и отпустит
каждому участнику по три строчки в редакционном обзоре писем...

3

Под Новый год я отвез на могилу корзину цветов. Зенкевич испуганно
прокричал в телефонную трубку:
- Дурак, ведь они же замерзнут!
Поэзия и проза, поэтическая душа и трезвый ум удивительно цепко
переплетались в его натуре. Но далекое, полузабытое и счастливое
мальчишество откликнулось во мне на этот ребяческий оборот речи. В словаре
саратовцев "дурак"- слово не бранное, а скорее ласкательное,
снисходительное, дружеское и участливое. И мне стало весело.
Резкая перемена образа жизни, перенастройка механизмов высшей нервной
деятельности, причиняя боль, подчас невыносимую, ведут в то же время к
психологическому обновлению организма, а может быть, и - физическому...
Я приводил в какой-то выдуманный мной порядок свои дела, раздавал
деньги и вещи, выходил на улицу, как в чужой город, никуда не спеша, никуда
не направляясь, и мне было везде хорошо, как в гостях. Вероятно, все это
непонятным образом отражалось на мне, в глазах, на лице.
Если бы в те дни кто-нибудь заинтересовался, я вынужден был бы, положа
руку на сердце, сказать:
- Я ничем не занимаюсь!
На самом деле, как это теперь я вижу, упорно, хотя и бессознательно, я
занимался перестройкой усвоенного мной отвлеченного мышления на образное,
художественное, конкретное мышление.
Павловское деление всех людей по типу мышления на художников и
мыслителей привело меня к простой истине:
- Мысли как художник и пиши, как хочешь!
Классически строгая проза Пушкина и вычурная речь Гоголя и корявый язык
Толстого неопровержимо доказывали эту истину.
Чтобы не мешать образам внешнего мира свободно действовать, я ходил,
слушал, смотрел, жил, ни о чем не думая, и стал видеть мир беспечными
глазами художника...
К непреоборимой уверенности в том, что можно научиться хорошо писать,
прирастала уверенность, что можно научиться образно мыслить.
Как-то в дни работы над воспоминаниями зашел Я. С. Рыкачев. На машинке
у меня лежала только что дописанная глава первой части. Там говорилось о
девочке, показывавшей мне в Зарядье подвал башни и стены Китай-города, где в