"Евгений Гуляковский. Веста" - читать интересную книгу автора

слишком большое значение истории с вертолетом и теперь явно переоценивали
мою персону.
Вполне возможно, они начнут стрелять прежде, чем я поднимусь наверх. Но
после того как я простился с Вестой, мной владело полное безразличие ко
всему происходящему вокруг. Все же я испытывал некоторую горечь от мысли,
что люди устраивают на меня облаву как на какого-то чужака... "А ты и есть
чужак. Кажется, все-таки случилось то, чего они добивались. Ты очутился по
другую сторону барьера, во вражеском лагере, хотя и не хотел этого..." Эта
мысль отрезвила меня. Во всяком случае прогнала сонное безразличие, с
которым я поднимался навстречу наведенным на меня автоматам.
"Теперь ты остался один со всем этим..." - сказала Веста, но, кажется,
ненадолго... Может быть, остановиться, пока не поздно? Вполне можно нырнуть
за этот выступ. Он надежно защитит меня и от света, и от возможных
выстрелов. Ну и что потом? Мне не дадут больше сделать ни шага. Я продолжал
медленно подниматься.
- Сдавайтесь! - надрывался мегафон наверху. - Ваше положение совершенно
безнадежно, вы окружены! Поднимите руки!
"Дурацкое требование, - с раздражением подумал я. - Могли бы понять, что
идти по такому крутому склону с поднятыми руками невозможно". Я продолжал
подниматься. С каждым моим шагом обстановка накалялась все больше. Каждую
секунду мог прозвучать выстрел. У стоявших за чертой света людей нервы могли
не выдержать растущего напряжения. Оно уже ощущалось почти физически. Голос
говорившего в мегафон человека сорвался, а стоявшие у обрыва автоматчики при
моем приближении попятились, стараясь сохранить дистанцию. Я вышел на ровное
место и стоял теперь прямо перед ними, в двадцати шагах. Нас разделяла
только граница света и темноты. Прожектор бил мне в лицо, слепил и словно бы
отделял от людей некоей реальной, физически ощутимой стеной.
- Сдавайтесь! - в который раз повторил мегафон. - Если вы не поднимете
руки, мы будем стрелять!
Мегафон не приспособлен для беседы. Мегафон существует для того, чтобы
отдавать однозначные команды. Он самой своей сущностью, наличием этого круга
света, в котором я стоял, и темного кольца за ним, с ощерившимися стволами
автоматов, подразумевал сейчас лишь одно - грубую силу.
Почему же я не подчинился? Ведь это казалось так просто и разумно:
поднять руки, сдаться. Потом меня арестуют, будет суд. Возможно, мне даже
удастся оправдаться, и в любом случае я останусь жив - разряжу это страшное
напряжение, которое уже достигло кульминации и каждую секунду могло
разрядиться само собой. Я подумал, что, если чей-то палец сейчас дрогнет и
надавит курок, я буду падать вниз довольно долго. Весь тот путь, который
только что проделал. Мое тело не попадет в море, оно разобьется об острые
камни, окаймлявшие узкую полоску пляжа. Эта мысль была мне почему-то
особенно неприятна. И все же я не поднимал рук. Если бы речь шла только обо
мне, я бы это немедленно сделал. Но интуитивно я чувствовал, в эту секунду
решается нечто гораздо более значительное, чем моя жизнь, и, кажется, я
начинал понимать, что именно. Решался вопрос о том, каким будет предстоящий
диалог людей с иным разумом. Будет ли он вестись с позиции силы, будет ли
над нами, как дамоклов меч, все время висеть угроза применения силы? Или же
будут найдены какие-то другие формы, наметятся первые, еще робкие шаги
взаимопонимания. Для этого, прежде всего, необходим диалог, а не
односторонние категорические требования мегафона - в этом все дело. Я не мог