"Роман Гуль. Жизнь на фукса" - читать интересную книгу автора

- Как есть ничего. Ни одной соринки.
- Да как же вы жили?
- Так в холуях у французов да у англичан и жили, сапоги им чистили,
дела за них справляли, а они за это в морду галетами швыряли.
- Стало быть, у них было, коль швыряли-то?
- О-о-о! У них всего - завались! Хоть свиней заводи. В неделю шоколаду
одного сжирали на фунты, а говядины всякой в банках - так и не пожирали.
- Ну, а вы-то как же крутились?
- Дохли, как мухи, от немецкой собачины да от брюквы - вот и крутились.
Видал, крестов-то сколько? Тысячи!!!
Да, я видал. И вижу теперь, как в отбросах ушедшей Антанты роются, в
надежде найти съедобное, русские военнопленные. Туда же лезут совояжеры. Все
одинаково скребут
банки французских капралов, влюбленных в Жоффра и Клемансо.
Грустна ты, мать Россия! Писать об этом легче, чем было видеть.
Немцы кормят раз в день ведерком вонючей жижи с собачиной. У самих нет.
Но кто ни попробует - выливает. А голод - не тетка.
Голодать можно день, другой, но на третий в ночь вы уже начинаете
искать, где бы что-нибудь съесть. Так искали мы с братом. И возле лагеря за
решеткой нашли яму с картофелем, плохо охраняемую немцами.
Ночью, прежде чем полезть воровать картофель, я вспомнил Московский
университет и блестящие лекции о правосознании. Потом я полез под решетку
ползком, стараясь, чтоб не услышали часовые.
Пролезая обратно с мешком картофеля на груди и с сладкой, предвкушающей
слюной во рту, я из-под проволоки послал воздушный поцелуй московскому
профессору.
Спору нет, правосознание - вещь хорошая. Но круто посоленный, горячий
картофель - это тоже неплохо. Так думал я разводя костер и моя котелок.
Меню у нас было из двух блюд. Утром - ворованный картофель в мундире.
Вечером - ворованный картофель, разведенный водой. И ноги начали медленно
подрыгивать.

500 благородных русских фамилий
Когда будущий историк русской революции подойдет к главе о белом
движении, он будет принужден начать ее так: "Нельзя отрицать, что самой
характерной чертой этого движения была - глупость". Далее он может приводить
факты.
Наивный я человек и жалостливый. В скотском вагоне на мою голову
беспрестанно ложились чьи-то вонючие сапоги. Я не спихивал их с нужной
грубостью. А вежливо снимая, думал: "Ну, черт с ним, что ноги вонючи,
несчастный хлебороб, он оторван от жены и детей, от плуга и жнейки
Мак-Кормика, от хаты и родины, ах, бедный хлебороб!" - и я вежливо снимал с
своего лица его ноги.
Но поймите мое неистовое негодование, когда хлебороб в лагере Дебериц
схватил чернильный карандаш, снял потрясающе вшивую гимнастерку и, проведя
на плече две черты, а возле нарисовав три звездочки22, закричал голосом
Генриха IV:
- Я вам не хлебороб, а гвардии полковник Клюкки фон Клюгенау! 23 Как
старший в чине, объявляю себя начальником, а для поднятия дисциплины во
вверенном мне эшелоне приказываю всем чинам обмениваться отданием воинской