"Роман Гуль. Георгий Иванов " - читать интересную книгу автора

виноват был сам Георгий Иванов. Его вина состояла в чрезмерности пощечин
общественному вкусу. В стремлении к "эпатажу" Иванов уснастил свою книгу
нарочитой и грубой порнографией, соперничая в этом с "Тропиками Рака и
Козерога" Генри Миллера. Но "эпатаж" не удался. Вымученная и никчемная
порнография, как бумеранг, ударила по автору, убивая то интересное, что в
книге есть. А в "Распаде атома" есть прекрасные страницы, написанные с той
искренностью сердца, которая всегда сопутствует большой одаренности. О
трагедии современного художника и его искусства Георгий Иванов в "Распаде
атома" говорит: "Пушкинская Россия, зачем ты нас обманула? Пушкинская
Россия, зачем ты нас предала?.. То, что удавалось вчера, стало сегодня
невозможным, неосуществимым. Нельзя поверить в появление нового Вертера...
Нельзя представить тетрадку стихов, перелистав которую современный человек
смахнет проступившие сами собой слезы... Невозможно. Так невозможно, что не
верится, что когда-то было возможным... Не только нельзя создать нового
гениального утешения, уже почти нельзя утешиться прежним. Есть люди,
способные до сих пор плакать над судьбой Анны Карениной. Они еще стоят на
исчезающей вместе с ними почве, в которую был вкопан фундамент театра, где
Анна, облокотясь на бархат ложи, сияя мукой и красотой, переживала свой
позор. Это сиянье почти не достигает нас... Скоро все навсегда поблекнет.
Останется игра ума и таланта, занятное чтение, не обязывающее себе верить и
не внушающее больше веры... То, что сам Толстой почувствовал раньше всех,
неизбежная черта, граница, за которой - никакого утешения вымышленной
красотой, ни одной слезы над вымышленной судьбой... Чуда уже совершить
нельзя - ложь искусства нельзя выдать за правду. Недавно это еще
удавалось..."
И тема умирания искусства расширяется у Георгия Иванова, переходя в
страх герметического одиночества современного человека: "Я думаю о
бесчеловечной мировой прелести и об одушевленном мировом уродстве... Мука,
похожая на восхищение. Все нереально, кроме нереального, все бессмысленно,
кроме бессмыслицы". Чем же тут утешиться? Как же разрешить трагическое
нигилистическое ощущение? Это полное neant[2]. Этот "рекорд одиночества".
Как? А вот как: "Я хочу самых простых, самых обыкновенных вещей... Я хочу
забыть, отдохнуть... уехать в Россию, пить пиво и есть раков теплым вечером
на качающемся поплавке над Невой". Допустим, что эти "раки" не такая уж
неожиданность в русской литературе. Когда-то Андрей Белый писал, что ничего
не хочет, как только "чай пить" (и кажется, даже с вареньем). Но это
влечение у Белого было противоестественно, оно было только очередной
литературной декламацией. Белый - бесплотен, Белый - дух, и никакие "раки" и
"чаи" его всерьез и надолго не интересовали. Но есть другой писатель, у
которого тема "раков" и "чая" всегда вызывала всесокрушающий восторг. Он эту
тему понимал. Это - В. В. Розанов. Именно он умел монументально, космически
описать, как он лезет за окно за куском не то пирога, не то творога и как в
этом живет вся его "положительная философия". Это - тяга к иррациональному
теплу мира, к утробности, к утверждающей себя инфантильности. Вообще, и
внутренне и литературно-формально, у Георгия Иванова много общего с
"гениальным Васькой". В своем "рекорде одиночества" именно в это звериное
тепло (при максимальном цинизме к вопросам человеческим, социальным,
политическим) зарывается Георгий Иванов, создавая здесь свою новую музыку.
В годы после опубликования "Распада атома", этого как бы своего
литературного манифеста, творчество Георгия Иванова претерпевает некоторое